Роман Сенчин - Не стать насекомым Страница 4

Каким макаром ещё уцелел этакий рупор, ума не приложу. Одна за другой текут всяческие передачи против установившегося порядка, этот Шендерович там именно всплыл — и опять глумится. Да и новости крутят какие! Нигде больше об ином событии не сообщается, только на «Эхе». Что это значит? А значит, что врёт оно, «Эхо», врёт и не краснеет.

Недавно, к примеру, целый день передавали следующее: омоновцы рвутся в подвал лимоновской партии, а лимоновцы заперлись и грозятся вены себе повскрывать. Послушал я, ужаснулся, стал по другим станциям и телеканалам информацию проверять, целый день на это угробил. Нет нигде ничего подобного, хоть ты тресни. Никто никуда не рвётся, никто вены не полосует. Нормально всё протекает, стабильно… В общем, больше решил я «Эхо Москвы» не слушать.

Да и что, если задуматься, и давно пора разогнать этих лимоновцев оголтелых. Сил больше нет никаких терпеть. Никакой жизни от них нормальным-то людям. Вот была, помню, премьера очередного шедевра про Джеймса Бонда в кинотеатре «Пушкинский», а эти перед входом устроили крики, транспарантиком каким-то трясли. Или вот яйцами всё кидаются, майонезом брызгают. То в справедливейшего председателя ЦИК, то во второго человека нашего — в симпатичного всем здравомыслящим премьера страны. Мало что унижают людей таких высокопоставленных, так ещё и костюмы добрые портят!.. А если проанализировать трезво — ведь это же вовсе не хулиганство, а терроризм форменный, и яйца в данном случае — опаснее автомата.

Не-ет, террористы они, террористы отпетые — ужас хотят в душах нормальных людей посеять. С последних устоев сбить…

Вот ярчайший кинорежиссёр, актёр, продюсер, гуманист, меценат, общественный деятель, великий наш современник крайне правильно на кидание в себя отреагировал. Указал охране, кого хватать, а затем в зал спустился да каблуком по башкам безмозглым. Каблуком! (Все каналы, кстати, кадры сии показали — в плане руководства по противодействию.) Потом же в тюрьму радикалов отправил.

И главаря ихнего, твёрдо считаю, зря на свободу вернули. Пускай бы сидел и думал. Именно: думал, а не книжонки строчил. Настрочил ведь столько, сколько нормальный наш человек и за жизнь всю не осилит. А этому на два часа в день — отдельную камеру, стол, тетрадочку. Работай, пожалуйста!.. Вот я когда-то где-то читал, что в тридцатые годы в тюрьмах перед справлением нужды выдавали кусочек бумаги со спичечный коробок, а потом проверяли — использован кусочек этот по назначению или нет. Верно, разумно. И — главное — экономия.

И сейчас, вместо того чтоб разрушительные разные книжонки печатать, лучше бы, например, «7 дней» бесплатно по почтовым ящикам распространяли. Очень полезное периодическое издание — и телепрограмма имеется, и подробности жизни прославленных людей узнаёшь. Вроде Ксении Собчак очаровательной или талантливого такого Верки Сердючки.

В заключение крика души хочу напомнить: мы живём в го-су-дар-стве, и нечего тут устраивать, тем более когда доллар падает, а ВВП так хорошо растёт… Честно признаюсь, я бы, будь на то моя воля, всех этих, кто на так называемую презентацию 21 января заявился, до единого просто увёз бы кое-куда. И, как говаривал литературный герой позапрошлого просвещённого века, «месяца, этак, на три, на четыре!..».

Нет больше сил никаких терпеть.

Январь 2004 г.

Среди заражённого логикой мира…

Очерк

Такие ребята лет десять назад были, наверное, в каждом городе. (Может быть, есть и сейчас, но я не встречаю.) Казалось, что их все знали: тусовщики всевозможных мастей, молодые и пожилые интеллектуалы, алкаши у ларьков, старушки на скамейках, коммерсанты и бандиты, работяги с заводов, милиционеры, дворники… И не было особой разницы — заштатный ли это городишко, региональная столица, как Абакан, или мегаполис. Для таких, каким был Ванька Бурковский (называли его обычно — Мышь), любой город — словно много-многоквартирная коммуналка, и все жители-жильцы — соседи, со всеми так или иначе ты знаком, кому-то симпатичен, кому-то нужен. У Мыша было огромное количество приятелей, чуть не с каждым встречным человеком на тротуаре он здоровался.

Ему очень подходило это прозвище — Мышь. Но точнее, наверное, хотя, конечно, и неблагозвучее, было бы — Крыс. Помните мультфильм, где мальчик, играя на дудочке, заводит крыс в реку? Так же и Ванька, напряжённо, с остановившимся взглядом, ссутулившись (а был он высокий, длинный даже), шёл куда-то по жизни. Будто некто вёл его… И имя — Иван — тоже подходило ему. У Петрушевской есть рассказ «Бал последнего человека», герой которого словно списан с Мыша, и зовут его так же — Иван. Большой, умный, пьяный, гибнущий… В нём странно смешались два типа, две крови — еврейская от отца и русская, сибирская — матери.

Лет с тринадцати, говорят, Мышь был в тусовках. Хиппи, потом трэшеров, панков, художников, начитанных бездельников, которые вели на запущенных квартирах многосуточные интеллектуальные разговоры. И как человек тусовки, Мышь занимался очень многим: красил картинки, клеил коллажи, стучал на барабанах в рок-группах, не имея слуха; он писал прикольные рассказики, печатал в газетах статьи на разные темы, выпускал рукописную газетку «Шиз гада»… Конечно, чуть не каждый день напивался, утро начинал с набора колёс, не отказывался раскурить косяк, варил химку…

Прожил он двадцать лет и две недели, но умер совсем стариком. Немощным, полусумасшедшим, обессиленным. Многие определили, что он просто сторчался, а я думаю — устал видеть жизнь, не умея закрывать глаз, обманываться; он не видел на горизонте спасительных миражей, что помогают (заставляют) двигаться дальше, преодолевая день за днём… Он чувствовал в себе громадные силы, но ничего стоящего сделать не мог. Он не хотел и, кажется, страшно боялся переступить черту, которая разделяет подростковость и взрослость. Боялся перерождения, называл это мутацией.

Когда он погиб, вроде бы всеми любимый, только ещё вступающий в этот мир, люди говорили: «У него же всё было впереди! Он столько мог сделать! Он был из нас самым лучшим!» Но искренности в этих словах мне не слышалось: Мышь всем надоел за те несколько лет, пока ходил по Абакану, приставая к людям с разговорами, с просьбами одолжить денег, просто посидеть на кухне, покурить, тяжело о чём-то молча…

И ничего у него не было впереди, ничего бы он, я уверен, не сделал в своей жизни. Он не понимал её, эту жизнь, и не хотел понимать, принимать такой, какой она была, и то немногое, что от него осталось — не о жизни, а о её светлом отражении. Даже заброшенную, полуразрушенную кочегарку в центре города, недалеко от кинотеатра «Победа» (называли её Дэз фэктэри — Фабрика смерти), где мы иногда выпивали, когда больше было негде, Мышь превратил на холсте в прекрасный замок с розовыми стенами, а трубу — в высоченную башню со шпилем на верхушке. И литературные вкусы у него были довольно странные на наш тогдашний бунтарский взгляд: из Достоевского он любил «Белые ночи», из Набокова — «Машеньку», «Дневник неудачника» из Лимонова, из Миллера — «Тихие дни в Клиши»… Этакий романтик постперестройки.

Мы познакомились первого марта девяносто четвёртого года в абаканском студенческом театре «Рампа». Я тогда очень плохо знал Абакан, жил в соседнем городе — в старинном, сонном, уездном Минусинске. Приезжал в Абакан к единственному хорошему знакомому Денису (Дэну) Стахееву, художнику и бас-гитаристу рок-группы «Аномальное Фи», студенту пединститута, обитающему в «Рампе» на правах сторожа. (Сам Дэн был из Шушенского.)

В конце февраля я вместе со своим земляком-кызылчанином Александром Оськиным принял участие в Абаканском рок-фестивале; мы спели несколько своих панковских песен под какофонию несыгранного, тут же собранного состава музыкантов из разных групп. Эффект был крутой: мы тут же прославились, и жаль, что я уехал с половины концерта, торопясь на автобус до Минусинска, а так бы имел удовольствие быть напоенным тут же появившимися почитателями и со всеми перезнакомиться.

Но — уехал, и знакомства происходили постепенно, от случая к случаю. Одно из первых — с Мышом.

Помню, мы сидели в каморке Дэна и распивали вдвоём бутылку портвейна. Дэн — полненький, нервный (каждый вечер к нему в «Рампу» являлся кто-нибудь с бутылками), вечно чем-то озабоченный и, наверное, от этого показно флегматичный, почти не пил, а занимался разучиванием сложной партии на басу. Я расспрашивал его о жизни в Абакане; меньше полугода назад я переехал с родителями из Кызыла, где у меня была панк-группа, друзья, и поэтому искал здесь подходящий круг общения, хотел продолжать заниматься тем, чем занимался до переезда. Минусинская атмосфера мне не подходила — Минусинск был городом тридцати — сорокалетних художников, живших медленно, мерявших время не днями, а месяцами и годами, мне же хотелось быстроты, энергии, какая, я чувствовал, в Абакане есть. Но где? И я уговаривал Дэна: