Алексей Боровой - Власть Страница 4

Но и наиболее искусно замаскированные формы фетишизма падают перед напором человеческого сознания и человеческой воли. Утверждение, что есть пороги, которых никогда не удается переступить человеческому самосознанию, прежде всего ненаучно.

Общение и его формы образуются людьми. Единственным, постоянным, универсальным, необходимым признаком общения является сам человек. Характер и формы общения определяются уровнем его самосознания, т.е. его технико-экономической культурой, степенью его правосознания. И потому вечных, естественных, логических категорий общения, лежащих вне природы самого человека, не существует. Развитие этой природы ведет к постоянному, непрерывному пересмотру, переоценке и смещению этих категорий. Последние носят только служебный характер и по миновании в них практической надобности отмирают.

Было бы неверным думать, что могучий социальный гипноз, веками определявший судьбы человеческого самосознания, нес только вред человеку.

Его роль в течение долгого ряда исторических эпох была неизмеримо высока. Он был необходимой организационной базой. В представлениях членов отдельных исторических обществ он был той высшей безапелляционной инстанцией, которая конкурировала с Богом, требованиями разума, велениями совести и другими вдохновителями и корректорами человеческого права. Его укрепление долгие эпохи шло в унисон с развитием производительных сил, он был могучим ревнителем интересов передовых организационных групп. Представление о своеобразной и неодолимой мощи, исчерпывающей свое содержание и формы из самого факта человеческого общения, наполняло управляющих убеждением в прочности своих установлений, управляемых в надчеловеческом могуществе и естественной закономерности этих актов.

Именно в этом смысле этот древнейший и значительнейший из человеческих фетишизмов таил в себе глубокий организационный смысл. Он был опорой, фундаментом, на котором слагались общественные связи, строились человеческие общества, крепла культура, отбирались традиции, отстаивалась индивидуальность.

Анархическое мировоззрение впервые почувствовало невыносимую тяжесть этого фетишизма.

Правда, уже в ранние эпохи образования демократии отдельными, наиболее чуткими философами и публицистами чувствовалась таинственная закрепощенность человеческой личности. Но рационалистическая мысль в своих попытках борьбы против незримого неосязаемого чудовища то путалась в тине рассудочных компромиссов, то наносила случайные и бесплодные удары по листве ядовитого дерева, не касаясь его корней. И старое древо продолжало прикрывать своей верхушкой бессильно копошившийся под ним человеческий мир.

Мятежи сменялись революциями, падали династии и парламенты, переписывались конституции, захватывались права и свободы, а человек, наделенный острым чувством независимости, свободный от гипноза общественных санкций, продолжал остро чувствовать невыносимое противоречие между своей личной волей и волей чудовища, хватавшего его своими всеулавливающими щупальцами.

Долгое время это было чувством одиночек, или гордо бросавших демонический вызов мирозданию, или тоскливо изнывавших в сознании бессилия.

Анархическое мировоззрение впервые уже на почве коллективного сознания не только раскрывает антиномию, но и доказывает ее анахронистическую сущность. Безличная реальность сыграла свою роль. Новый человек более не нуждается в ее ставшей фиктивной помощи. Она может быть сдана в архив многообразных исторических ненужностей.

Как марксистская критика капитализма вскрыла нам тайны товарного обращения и разоблачила естественный и для известных эпох в организационном смысле нужный фетишизм, так анархическая критика вскрывает и хоронит еще более всеобъемлющий фетиш, сохранивший обаяние свое и для социалистического мышления.

Фетиш власти изгоняется из последнего убежища.

Анархическое мировоззрение конструирует организацию, в которой всякое право есть продукт действительной свободы волеизъявления личности. Такая организация, скованная руками трудовых масс, испытавших на себе в течение веков гнет самых разнообразных форм власти, не нуждается более в реальностях sui generis и наделении их скорпионами[5] вплоть до полного упразднения самой реальности — человека.

Вместе с этим подлежит ликвидации и старое привычное возражение против утопического романтизма анархического мироощущения.

Последняя мысль получила яркое выражение у одного из современных писателей: «Государство... не только всецело принадлежит миру временного, но... неизбежно отражает самые теневые его стороны. Оно неразрывно связано с принуждением и насилием, которые вытекают из стихии силы, составляющей его основное ядро; оно в самых высших своих формах все же рассчитано на глубокие несовершенства человеческой природы. Анархисты, доказывая его ненужность, начинают с реабилитации этой природы, которая вовсе не поражена каким-то первородным грехом, а лишь искажена уродливыми общественными условиями. Действительно, общения, достигавшие высшей духовной красоты в жизни своих сочленов, наименее похожи на государство...»[6]

Несостоятельность этого рассуждения после всего сказанного очевидна. Анархизму для «оправдания» безвластного общества нет никакой нужды в специальной «реабилитации» человеческой природы. Анархизм, поскольку он является движением масс, а не безответственным романтическим настроением одиночки, великолепно понимает, что необходимой предпосылкой анархической организации является достаточная техническая и моральная культура личности, но это убеждение, не заключающее в себе никаких абсолютных требований чудес и преображения природы, есть необходимая поправка на прогресс и только. Почва же, на которой анархизм борется против власти как таковой, заключается не в прекрасных качествах человеческой природы, но в достигнутой данным обществом достаточной технической зрелости и в осознанном им историзме всех остальных институтов.

Власть для анархизма не коренится в биологических свойствах человека. Она не заключает в себе ничего абсолютного. Она насквозь социальна. Раскрыв до дна свое содержание и смысл в истории, она может спокойно занять место в пантеоне отживших политико-юридических концепций.

Мы уже видели, что объективными предпосылками для построения безвластного общества является систематическое расширение и углубление общественного самосознания; накопление полезных общественных рефлексов, не нуждающихся более в опекающей руке; рост технических навыков, материального богатства, упраздняющих понятия прожиточного минимума, коими власть на всех ступенях исторического существования пыталась успокоить голодные массы; рост материальной и психической сопротивляемости. Падает авторитет власти, священный ореол, ее окружавший, убеждение в ее нужности, правоте, справедливости, другими словами, подрываются необходимые условия властеотношения. Рост автономных организаций является могучей поддержкой стремлений к индивидуальному Самоосвобождению. Нет почвы для дальнейшего питания чувства зависти, вне коего нет и самого властеотношения.

Не раз высказывалось убеждение, что никакое познание таинственных процессов, слагающих природу власти, не дает оружия к психологическому их преодолению. Препятствием являются наши привычные представления эмпирического характера о сверхъестественной мощи форм «власти» (право, закон, государство и пр.) в силу: 1) участия в процессах образования момента власти неопределенного множества индивидуальных устремлений, 2) длительного постоянства подобных процессов, 3) неизмеримого воспитывающего значения их[7].

Невзирая на относительную значимость этих соображений они не могут, однако, поколебать развитой выше аргументации.

Что касается первого и второго соображений, выше было достаточно указано, что и участие в процессе образования власти множества индивидуальных воль и длительность этого участия, превышающая значительно масштабы индивидуального человеческого существования, не могут быть еще достаточным препятствием к психологическому преодолению их. Преодоление есть такой же закономерный, необходимый и мощный момент, как и установление с того момента, когда осознана до конца эмпирически практическая ненужность данного института. Когда «множество индивидуальных воль» перестает видеть в последнем защитника его интересов, ни былое его участие (его предшественников) в образовании института, ни долгая его жизнь не сумеют более его защитить. Его часы сочтены, трагедия становится фарсом. Благоговение сменяется свистом и ненавистью, церковнослужители уступают место кулачным бойцам, и институт с самыми импозантными фасадами трещит по всем швам. Так отмирают факты религиозного сознания, несмотря на их огромную историческую значимость, так возрастает бунт против «закона» в широком смысле слова, когда в нем начинают видеть лишь одну из возможных, но, однако, необязательных точек зрения.