Дмитрий Володихин - Интеллектуальная фантастика Страница 4

В связи с работой семинаров того времени в разных источниках упоминаются также: Пухов, Гопман, Молчанов, – он же Ант Скаландис (Москва), Усова, Житинский, Зинчук, Никитайская, Майзель, Бальдыш, Понизовская, Переслегин, Житинский (Ленинград), Бернацкая (Калуга), Коблова (Сверловск), Арбитман (Саратов), Кутанин (Кишинев), Абидов (Узбекистан), Бушков, Сыч (Красноярск), Бачило (Новосибирск), Вершинин (Одесса), Ерашов (Калининград), Кочерян (Ленинакан), Минеев (Тбилиси), Ильин, Драченко и некоторые другие литераторы.[21] Борис Натанович Стругацкий причислил к «поколению 70-х» Геннадия Прашкевича, но возможно, писатель-сибиряк ближе к «шестидесятникам». Критики Андрей Синицын и Дмитрий Байкалов сочли возможным включить в состав Четвертой волны Василия Головачева – как участника дубултинских семинаров.[22] Иногда с семинарской деятельностью 70-х – 80-х связывают имя Андрея Балабухи, однако следует учесть, что печататься он начал еще в 60-х годах. На поздних «дубултеевках» побывали Сергей Лукьяненко и Алексей Иванов, но к Четвертой волне, по общему мнению, они никоим образом не относятся.

В этой главе речь главным образом о первой группе: она задавала тон, она наиболее представительна.

Что их объединяло, представителей Четвертой волны? Помимо участия в семинарах, разумеется. Все ли они были плотью интеллектуальной фантастики?

Наверное, можно говорить о некоторых чертах художественного единства. Думали о разном, писали о разном, но в том как писали прослеживается определенное сходство – насколько оно вообще возможно для талантливых людей. Чаще всего это сходство рождалось из условий существования литературной среды. И в те годы над ним не задумывались совершенно так же, как никто не задумывается, чтобы дышать или есть… Жили и работали в системе извне заданных параметров, так или иначе подстраиваясь под ее формат. А формат-то заготовлен был один для всех…

Так, например, никто из Четвертой волны не пытался писать под русскую классику, под того же Льва Николаевича Толстого; никто не пробовал прямо и подробно расчерчивать «диалектику души» – за исключением, пожалуй, одного Вячеслава Рыбакова… Психологию персонажей раскрывали чаще всего через их слова и поступки, через внешние проявления, т. е. принципиально иначе. Особенно характерны в этом смысле Андрей Лазарчук (роман «Мост Ватерлоо», ряд рассказов), а также Андрей Столяров (почти все ранние повести и рассказы).

Иногда в текстах «семидесятников» появлялись блистательные образцы характеристики важного персонажа путем описания среды, в которой он живет. В качестве примера можно привести маленький отрывок из повести Андрея Столярова «Ворон»: «…везде, куда ни посмотришь, были навалены книги. На полу, на столе, на диване, на облупившемся подоконнике. Они лежали стопками и поодиночке, открытые или с торчащими изнутри потрепанными закладками, в большинстве своем чистые, но иногда исчерканные меж строк густыми чернилами. Их было потрясающее количество – горы мыслей, океаны мудрости, без дны неутоленных страстей… Летний июньский воздух звенел пылью и метафизикой… Чтобы прочесть их, нужна была, вероятно, целая жизнь. Если вдобавок не есть, не спать и не ходить на работу… Я с уважением посмотрел на Антиоха» (хозяина квартиры).

Даже когда у фантаста-«семидесятника» рассказ велся от первого лица, персонаж-рассказчик описывал свои действия, слова, на худой конец – мысли, но почти никогда не касался эмоций. В повести Евгения и Любови Лукиных «Сталь разящая» история любви передана очень сдержанно, и о силе чувств главных героев читатель может судить только по их поступкам. Эдуард Геворкян в нескольких абзацах скупыми штрихами (и опять-таки не через выворачивание чувств, а перечисляя их внешние проявления) изложил трагическое крушение любовного треугольника в рассказе «До зимы еще полгода»: «Тот взгляд… Именно тогда я понял, что она ему не достанется и что, возможно, я еще не так стар в мои немного за тридцать лет. Остальное было просто. Одно-два нечаянных слова, два-три ироничных взгляда после слов Аршака… Как только мы стали переглядываться – все, дело сделано! Она предала его взглядом, и у нас появились свои маленькие тайны и свое отношение друг к другу. К тому же преимущество моего возраста в простоте взглядов на предметы для него пока еще загадочные».

Откуда взяла Четвертая волна этот стиль?

Очевиднее всего влияние Хэмингуэя и Ремарка, может быть, Олдриджа. Иными словами, классиков литературы XX века, «освоенных» еще в 50-х – 60-х и накрепко присушивших сердца советских интеллигентов. Очевидно также влияние братьев Стругацих. И через них, опосредованно, того же Хэмингуэя, поскольку и сами АБС многим важным вещам научились у него. В тех случаях, когда представители Четвертой волны стремились «закрутить» детективный сюжет, из-за подкладки у них высовывались зверушки помельче: Чейз, Спиллейн, Стаут, Хэммит.[23] Или, порой, западные «братья по цеху» – Шекли, Азимов, Саймак.

В 70-х – 80-х годах сообщество фантастов жило в условиях постоянного «голода публикаций». В стране печаталось раз в тридцать меньше фантастических романов, чем сейчас. Если сравнить цифры выхода «свежих» книжек тогда и сегодня, то соотношение получится еще более удручающим. Кроме того, вся издательская политика того времени была основана на правиле: «До первой книги надо дорасти!» Издать фантастический роман, не достигнув возраста в тридцать лет – о, да это само по себе было фантастикой… Лишь на рубеже 80-х – 90-х положение будет отчасти исправлено массированным выпуском сборников ВТО МПФ, но это уже совсем другая история. В годы творческого взлета Четвертой волны публикация рассказа становилась событием, а уж выход первой повести расценивалась как этапный перелом в литературной биографии фантаста. По воспоминаниям одного из видных участников литброжения тех лет, все в поколении 70-х «…хоть и помалу, но публиковались. Прорвавшиеся в журналы или сборники рассказы и повести делали автору имя». Четвертая волна рассеяна была, подобно пригоршне звезд, по страницам редких сборников. И только в 90-х некоторым писателям этого поколения посчастливилось увидеть ранние свои рассказы и повести под одной обложкой…

Вот некоторая статистика.

Вячеслав Рыбаков начал публиковаться как фантаст на исходе 70-х. Первый его роман («Очаг на башне») вышел лишь в 1989-м.

У Владимира Покровского дистанция от дебютной НФ-публикации (рассказ «Что такое не везет», 1981) до публикации первого романа («Дожди на Ямайке», 1998) – два десятилетия.

Андрей Столяров напечатал НФ-рассказ «Сурки» в 1984 году, а романом смог порадовать своих читателей лишь в постперестроечное время.

Эдуард Геворкян стартовал как фантаст рассказом «Разговор на берегу» (1973), а первый его роман «Времена негодяев» напечатали через 22 года.

Творческий дуэт Евгения и Любови Лукиных впервые показал себя в 1981 году (повесть «Каникулы и фотограф»). И лишь постперестроечная эпоха дала им возможность опубликовать роман.

Людмила Козинец начала еще в 1983-м (рассказы «Премия Коры» и «В пятницу, около семи»), но первого романа («Три сезона мейстры») дождалась из печати лишь в 2002 году, незадолго до кончины.

Борис Штерн в этом отношении – печальный рекордсмен. У него промежуток от первой НФ-публикации («Психоз») до романа «Эфиоп» составляет три десятилетия.

«Повезло» – по понятиям того времени – пожалуй, только Андрею Лазарчуку. В 1985 году он дебютировал, и пять лет не минуло, как вышел в свет его роман «Мост Ватерлоо».

Таким образом, сама литературная среда, само положение вещей в издательском деле СССР пригвоздили фантастов к «малой» и «средней» форме. Они обречены были совершенствоваться именно в этих жанрах, если хотели публиковаться.

Впрочем, не было бы счастья, да несчастье помогло. Из-под пера представителей Четвертой волны вышла целая галерея исключительно сильных текстов именно в жанрах повести и рассказа. Поколение 70-х научилось концентрировать на небольшом пространстве мощные пласты философии и психологии. Проза «семидесятников» философична, интеллектуальна. Она рассчитана на умного, хорошо образованного читателя, наполнена разнообразными литературными аллюзиями. Она во многом апеллирует к «узнаванию» в авторе себе подобного: «Друг-фантаст, ты знаешь, о чем я думаю, а я знаю, о чем ты думаешь. И мы с тобой порядочные люди, эрудиты и чуть-чуть карбонарии. Мне с тобой хорошо».

Все «семидесятники», – все до единого – были вольнодумцами, но никто не стал открытым диссидентом. Помешала цензура – как государственная, так и внутренняя, предостерегавшая от лобовых конфликтов с системой. Рискованными намеками, высказываниями «на грани» пестрят их тексты, «эзопов язык» развился чрезвычайно, однако из-под печатного станка вплоть до конца 80-х не вышел ни один прямо «подрывной» рассказ представителя Четвертой волны. Злое чудовище цензуры уберегало целую генерацию фантастов от незамысловатого пафоса публицистической борьбы, фонтаном ударившего ввысь в позднеперестроечные годы. В 90-х соблазн открытого высказывания понизил художественный уровень великого множества неплохих текстов. Одних сражений с ленинской мумией хватит на порядочный сборник… анекдотов.