Николай Лесков - Внутреннее обозрение Страница 4

Русские читатели нашей газеты будут снисходительны и не посетуют на нас, что мы занялись делом, касающимся, по-видимому, одной Риги. Всякое сетование, в настоящем случае, было бы несправедливостью, ибо, с одной стороны, дело, о котором мы говорили, только по-видимому относится исключительно к Риге, а в сущности имеет немаловажное применение и к другим местам, пишущим буквами, составленными Кириллом и Мефодием, а с другой стороны, не довлеет же нам, русским, быть немцами, забывать родное правило: «друг о друге, а Бог обо всех». Опять ведь и то сказать, что и чисто русские-то общественные вопросы в том виде, в каком они нам иногда представляются, интересны только с известной стороны, как факты, а как станешь их обсуждать, так и не знаешь, как за них взяться. Вот, например, и теперь не то, чтобы совсем без новостей, а речи о них никак не сложим, и вы, благосклонный читатель, за это на нас не сердитесь, потому что… за это сердиться вы, ни по каким резонам, не должны. Мы не одержимы духом лености и скрытности, мы всей душою готовы услаждать ваши досуги доступными для нас новостями многообильной единообразием, неподвижностью и иными прелестями всероссийской жизни. Попробуем вот и на сей раз привлечь к столбцам нашей газеты ваше лестное внимание мелкими новостями, имеющими для людей, привыкших читать произведения русской прессы, довольно крупный интерес.

В Москву, редакции «Современной летописи» пишут, что крестьяне исправно продолжают не понимать многих пунктов положений 19-го февраля 1861 года, и в силу этого незначительного обстоятельства по местам происходят разные курьезные события, не лишенные своей доли общего интереса. Известно (и мы не один раз имели случай занимать этим наших читателей), что освобожденные положением 19-го февраля крестьяне нередко заявляли свои убеждения насчет принадлежности им всей пахотной земли и лугов. Теперь, из № 6-го упомянутой выше газеты, узнаем, что в некоторых местах нашего любезного отечества притязания крестьян идут несколько подальше. По словам корреспондента той же газеты, крестьяне уверены, «что, рано или поздно, помещичьи леса отберутся в пользу казны», и, на этом основании, считают несовместным с обстоятельствами входить в какие бы то ни было соглашения с помещиками о топливе, что, разумеется, и весьма логично при существовании у крестьян такого приятного убеждения. «Сначала, — говорит корреспондент, — я не очень верил в существование этого убеждения, но разговор с одним крестьянином, пользующимся в своей среде репутацией умного и дельного (он избран в судьи волостного суда), показал мне, что мнение это в самом деле существует.

Мы толковали о лесе, который не входит в состав надела.

— Неужели нам и леску-то не дадут? — спросил меня крестьянин.

Я указал ему на статью положения, прибавив, что, в случае добровольного согласия крестьян и помещика, лес может входить в состав надела.

— Да из чего же вы хлопочете? — начал он опять. — Вы как думаете, в чью пользу пойдут помещичьи леса?

— В пользу помещиков, конечно.

— Ну, это еще нельзя сказать.

— Отчего?

— Да вот придет время — сами увидите.

При этой последней фразе лицо его приняло какое-то таинственное выражение; видно было, что он знает что-то, а не хочет или боится сказать».

Так вот видите ли, читатель, что было, тем мы с вами частию уже наслаждались, а что будет, тем мним еще радоваться — будет же, вероятно, то, что Бог даст, потому что нашим разумом в своих делах вперед ничего не рассмотришь. Другое дело вопрос: поедет ли из Европы какая-нибудь особа править мексиканской республикой или не поедет? Тут мы все знаем и объясняем вам со всею неотразимою логикою свойственного нам, русским, глубокого политического такта и характеристической способности «чужую беду бобами разводить». Да и в самом деле, непредусмотрительны мы в своих делах не оттого только, что мы уж, по какому-то странному призванию, все поголовные иностранные политики, а и дела-то наши подчас выскакивают в форме таких мудреных кренделей, что никак не разберешь, в какой печи они спечены и чем их размочить, чтобы разогнуть, не сломавши. Земля наша велика и обильна, есть на ней разные люди, и глупые, и умные: встретишься с глупым на тесной дорожке — никак не разойдешься; столкнешься с умным — тот, по выражению Гоголя, если не пьяница, так такую рожу скроит, что тоже ничего не поделаешь, так и сядешь перед ним и либо обомрешь, либо покатишься со смеху. Вот в той же «Современной летописи» и тот же самый господин, который удостоверился насчет веры крестьян в близкую утрату помещиками своих вотчинных прав на собственные леса, повествует, как он «читал крестьянам местное положение» и дочитался таким манером до 37-й статьи, а в этой статейке «между прочим говорится, что левады и займища включаются в состав крестьянской усадебной земли. Когда дело дошло до этих названий, крестьяне остановили меня, прося сделать им объяснение. Я отказался незнанием, прибавив, что это, вероятно, местные названия угодий, совершенно не известных в нашей местности (!). Волостной судья (скептически относящийся к правам помещиков на леса) вызвался дать объяснение. Вот оно: левады это ледники (!), погреба (!!), а займища — земли, занятые на время кем-нибудь из крестьян для какой бы то ни было хозяйственной цели и притом где бы то ни было, хотя бы не вместе с остальною усадебной землей». Вот и извольте — о, читатель! войти в положение с. — петербургского публициста, обязанного излагать вам свой взгляд на тамбовские и рязанские события, когда там у вас в самом Тамбове или Рязани читают местные положения, да как дочитаются до местного выражения, так и не знают, как его поставить к месту. Один ничего не разберет, а другой, полагаясь на свою родную сметку, подумает, что он «все произошел», да и попадет пальцем в небо. Мир же все это слушает, мотает на ус и слагает в своем наболевшем сердце, откуда оно выходит в виде разных странных явлений, вызывающих иногда еще страннейшие последствия. Господин, сообщающий эти незначительные заметочки, в качестве корреспондента журнала, чувствующего умилительные симпатии к каждому английскому приему, тотчас нашелся указать средство, как бы помочь своей несостоятельности в разъяснении крестьянам непонятного местного выражения в 37-м пункте местного положения. «Поневоле, — говорит он, — вспомнишь английский обычай объяснять в конце каждого закона встречающиеся в нем технические термины».

Пресса наша, как мы имели удовольствие заметить, пользуется завидною честью быть органом иностранной политики и отечественной полемики или, по справедливому замечанию «Русского вестника», «расплывается в недомолвках». Она, конечно, могла бы сделать много истинно полезного, но, к сожалению, она не интересует разных слоев русского мира и потому не может действовать на них словом убеждения. Русское купечество, мещанство и другие грамотные и близко стоящие к народу лица не находят для себя во всем нашем писании ничего занимательного, потому что как они еще состоят в политическом малолетствии и даже не подозревают о существовании на земле никакой Мексики и венгерского сейма, то читать им у нас и действительно почти нечего. В отношении же политики они ограничиваются толками о белой Арапии, да «о венской конареве, на которой сидело видимо-невидимо французских принцев и немецких императоров». Газеты, по их мнению, господа сочиняют от нечего делать, мо-мо разводят. Остаются школы. Плоды от школ еще представляются в будущем, но каковы будут эти плоды? Бог знает. «Домашняя беседа» в одном из недавних своих выпусков ликовала, что «теперь в (известных ей) школах уже не объясняют, солнце ли около земли ходит или земля обращается около солнца». Стало быть, русскому народу полезно не знать этого; недаром славянофилы ставят его каким-то выродком из человеческого рода и сулят ему особые судьбы. Мы, конечно, не знаем, какой совестный судья г. Аскоченский, и совести его не касаемся; до такого злорадства доходят люди не совестью, а умом, но неужто же Сквозник-Дмухановский даром повторяет в каждом представлении «Ревизора», что «иной ум хуже всякого безумия»? Право, все это очень странно.

<ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРЕНИЕ>

С.-Петербург, среда, 14-го февраля 1862 г

При нынешнем говоре о сословных преимуществах позволим себе упомянуть о сословной равноправности перед законом не только уголовным, но и имущественным. Материалом для этой заметки нам служит последняя книжка «Журнала Министерства юстиции» (январь м<есяц> 1862 года). Мы с удовольствием встретили в этой книжке официального министерского журнала мысли о необходимости дать в нашем законодательстве приличное место народным юридическим обычаям, заменяющим до сих пор все писанные законы при всех сделках, совершаемых народом без участия «приказных людей». В основании статьи, развивающей эту мысль, лежит верование, что «русское право, в обширном значении этого слова, должно идти своим путем, иметь свое самостоятельное развитие, своеобразную историю этого развития, бок о бок с развитием народной жизни». Мысль, в основании своем глубоко верная и достойная всякого одобрения. Если принять в соображение чрезвычайно разнообразные степени умственного и нравственного развития людей, благоденствующих на российской почве, — ничто не представляется столь странным, как единообразная ответственность их перед законом, которого 9/10 из них вовсе не понимают. Но понимание это очень сильно заметно во взглядах на преступность, а еще резче оно высказывается во всех разбирательствах по имуществу. Законы гражданские, можно утвердительно сказать, не имеют никакой солидарности с понятием о праве, присущем нашему народу, и громко требуют коренных изменений, сообразно духу народа и состоянию страны. Вопрос о духе реформ, которые необходимо внести в наше законодательство, весьма сложен и требует внимательного и осторожного обсуждения. Мы не из числа людей, стоящих за регламенты, принесенные к нам из-за моря и насиловавшие и нашу правду, и наш смысл; мы очень хорошо знаем, что «нехвально нам искать правду в немцех», но и не решимся утверждать возможность составлять новые законы по обычному праву, на том основании, что «у нас есть правда по закону святу, юже принесоша с собою отци наша». Нерешимость наша в этом случае основывается на том, что правда, «юже принесоша с собою отци наши», имела огромное и вполне целесообразное значение в то время, когда ее принесли. Но с того времени народ наш пережил много исторических катастроф, которые в значительной степени изменили и его бытовые условия, и отчасти самый его характер. Идя тем или иным направлением по своей исторической дороге, он все-таки развивался и уклонялся от многих патриархальных условий своего прежнего побыта, к которому была как нельзя лучше применима правда, «юже принесоша с собою отци наши». С приходом законодательной власти от «отцев наших», не знавших, что summum jus, summa injuria,[3] в другие руки (что случилось довольно скоро по принесении народной правды), руки, чертившие новые законоположения, весьма мало стеснялись правдою, «юже принесоша отци». В действие входили законы, несообразные с этою правдою, вносились элементы чуждого права, и народ, ведаясь по этому праву, волею или неволею к нему приноровлялся и освоивался с ним. Под влиянием этого права он знакомился с тою фиктивною цивилизациею, которую привили ему его исторические судьбы, и стал «позываться на суд». Правда, принесенная отцами, уходила у него все глубже и глубже в домашнюю жизнь и оставалась в ней in statu quo.[4] Как ни хило, как ни противоестественно шла жизнь народа, но она, во многих случаях, заявляла требования на необходимость изменения многих положений обычного права, сохранявшегося только для домашнего обихода. Народ сам, во многих случаях, стал выражать недовольство этою правдою, которая хотя была «свята», но не отвечала условиям, в которые слагалась новая жизнь. Нужна была правда более сообразная с новыми условиями; пошли судебники, сохранившие и правеж, и многие другие аксессуары обычного права; народ терпел их, как терпел самое неистовое тиранство и злословие, как терпел потом закон, которого «нехвально было искать в немцех». При каждом из них он стонал и охал, при каждом ждал, что вот авось-либо ему будет «повольготнее», и дожил таким образом до наших счастливых дней при сознании, что «по письменному закону» ему не разобрать своих дел, а на миру тоже не всегда правда живет, потому что, хотя на сходке «мир решит, да не мир вершит». Народ ясно стал чувствовать необходимость внесения в его домашнюю правду новых мягких, гуманных элементов, без бюрократического формализма и канцелярской обстановки. Первые соединения освобожденных крестьян с лицами, избранными из класса, отрекшегося за себя и за своих внуков от крепостного права, показали нам и народу, в массе этих лиц, очень много людей, умеющих понимать интересы крестьянина и разбирать его дела понятным для него толком. Случаи упорного несоглашения встречались не часто; крестьяне находили, что их смысл и понятия их новых посредников могут сходиться. Крестьяне почти везде находят, что теперь, именно теперь стало им «вольготно», не только по отношению к помещикам, но и по отношению ко всем разбирательствам, не обходящим нового мирового учреждения. Результатом таких убеждений являются совместные заседания крестьян с дворянами, вроде того, какое недавно было в Кинешме и каких дай Бог во всех местах. Очевидно, что сам народ, совершенно основательно убежденный, что «нехвально нам искать правду в немцех», убежден и в необходимости согласовать сохранившиеся предания своей правды с правдою, которая на Руси же росла и не обезличилась перед правдою, взятою напрокат у римлян и немцев, но установилась и окрепла под влиянием идей более мягких и понятий более человечных, чем те, с которыми жили отцы наши, отцы, ведавшиеся правежом и другими прелестями обычного права. Это указывает нам на необходимость крайней осмотрительности в законодательных реформах. Закон должен сообразоваться с обычными понятиями, вошедшими в плоть и кровь народа; он должен применяться к состоянию страны и не навязывать обществу чуждых элементов, по одному тому, что они приняты тою или другою страною или выработаны римлянами; но он и не должен допускать в свои кодексы начал, очевидно несовременных, хотя бы в массе были люди, которым такие принципы нравятся. Иначе батожье и палки могут оставаться в законодательстве долее, чем этого желает самая лучшая часть народа и все истинные его друзья. В статье о значении народных юридических обычаев («Журнал Министерства юстиции», январь 1861 года) сделано несколько замечательных указаний на большие пробелы в нашем X томе, которые народ пополняет сам, по своему крайнему разумению. Некоторые черты этих пополнений так умны и симпатичны, что нельзя не жалеть о пропуске их нашим законодательством, где они, хотя частию и формулированы, но давно не с тою правдивою ясностию, с какою выражает их народная жизнь. Пробелов этих немало и в уголовных, и в гражданских законах, но особенно изобилуют ими отделы о различных сделках и договорах, о браке, разделе, артельном союзе и наследстве. Так, в «Своде законов» говорится о браках православных с православными, православных с иноверцами, христиан с нехристианами, говорится и о браках мусульман и евреев, но ни слова нет о браках раскольников. Прекращение браков, совершаемых между лицами, исповедующими еврейскую, магометанскую или языческую веру, представляет предмет обширных исследований, а в законе о них встречаются только самые общие места. Разделы хозяйства между членами расходящейся семьи и распределение между ними движимого имущества нимало не подходят к разделам по закону. В наследовании после покойных встречается то же самое. Народ делит по разуму и не оставляет дочери при одной четырнадцатой части, отдавая все сыну, дабы он поддержал отцовское имя. Женщина, как существо более слабое, пользуется осязательною долею наследия, в противность праву, послужившему основой для наших законов. Приемыши не устраняются от наследства как дети, добровольно принятые в семейство, а подкидыши только награждаются. Выделенная замужняя дочь, в случае вдовства, имеет право возвратиться в отцовскую семью и не считается в ней лишним членом, обременяющим или отягощающим семью. Артель, с ее внутренним самосудом и распорядками, представляет учреждение весьма сильное и своеобычное (в настоящее время на нее обращено внимание правительства и, как видно из «Журнала Министерства юстиции», ей думают уже придать официальное, юридическое значение); суд на сходах и признание особых «посужих», когда суд схода кажется неудовлетворительным, — все это признаки живучести в народе особой правды, особого строя суда и разбирательства, и, конечно, очень желательно, чтобы все хорошее, что сберег народ в своей преемственности, не оставалось более в том отдалении от общей русской жизни, в каком оно жило со времен устранения и неподвижности русского обычного права. Но как это сделать? Как наполнить пробелы законов, писанных мудростию законов предания? Как подвергнуть те и другие строгой и беспристрастной критической оценке, в которой они нуждаются самым настоятельным образом? В «Журнале Министерства юстиции» полагают, что этого удобно достичь тщательным исследованием и описанием народных юридических обычаев и, разумеется, сопоставлением их потом с подлежащими статьями ныне действующих законов. Мера, конечно, очень хорошая, но едва ли лучшая. Существенные ее неудобства, по нашему мнению, замечаются: а) в долговременности, потребной на такую работу; в) в невозможности определительно отвечать в данный момент (хоть бы и после самого долгого срока), что все собрано и приведено в известность, и с) в недостатке сведений об отношениях массы к известным узаконениям, которые могут быть приняты как компромиссы между старыми обычаями и условиями новой жизни.