Игорь Гергенрёдер - Победаст, он же Смердячок Страница 4

Шарль де Костер описал рождение Тиля Уленшпигеля в семье бедняка-угольщика Клааса. Событие произошло во Фландрии шестнадцатого века, придавленной господством испанцев. У родителей младенца не оказывается денег, но Клаас просит благоверную не тужить: у них есть лепёшки, довольно и другой провизии. Бедняк перечисляет: «Вон я вижу здоровенный кусок мяса — тут ребёнку дня на три молочка хватит, — правда? В углу притулился мешок с бобами, он нам с голоду помереть не даст, — верно? А горшок с маслом померещился мне, что ли? А на чердаке у нас яблоки румяные в полном боевом порядке выложены десятками — ведь не во сне же я их видел? А бочонок брюггского kuyte* — разве этот толстяк, у которого в брюхе живительная влага, не сулит нам гульбы?» (*Сорт пива — флам.).

Когда я с семьёй переехал в Германию, и мы, не работающие, получая социальную помощь, стали на завтрак и ужин есть разные сорта салями, а на обед — жареных кур, — мне вспоминалась приведённая выдержка. Нас встретило не чудо: мы встретились со стародавними реалиями Запада.

Вспомним Виктора Гюго, защитника обездоленных, столь прославленного проникновенностью при описании их страданий. Заглянем в его роман «Человек, который смеётся». Англия, конец семнадцатого века. Бродяга Урсус зарабатывает на пропитание знахарством и шутовством, он, по словам автора, нищ. После неудачного дня, когда не удалось и грошом разжиться, у нищего нашлась лишь «убогая снедь» для сироты, брошенного преступниками на произвол судьбы. Урсус «пальцем показал на миску, от которой шёл пар. В этой миске ребёнку снова явилось небо, на этот раз в виде картошки с салом.

— Раз голоден, так ешь!

Достав с полки чёрствую горбушку хлеба и железную вилку, он протянул их ребёнку». Оказалось у Урсуса и тёплое молоко: он «снял с печки горшок с молоком».

Самое время — открыть томик Гоголя, знатока кухни, не раз рассказавшего со вкусом о всевозможных блюдах, каковые поглощали господа средней руки. В повести «Нос» сказано о рационе тех, кто к господам принадлежал не вполне: «цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испечённые хлебы.

— Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, — сказал Иван Яковлевич, — а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.

(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом…)».

Любопытно, кем представились бы Ивану Яковлевичу бедный угольщик Клаас и бродяга Урсус?

Наш цирюльник жил в Санкт-Петербурге первой половины девятнадцатого столетия. Рассказывая о России чуть более позднего времени, Владимир Гиляровский в книге «Мои скитания» поведал, как питались бурлаки, целый день тянувшие лямку: «Сели на песке кучками по восьмеро на чашку. Сперва хлебали с хлебом „юшку“, то есть жидкий навар из пшена с „поденьем“, льняным чёрным маслом, а потом густую пшённую „ройку“ с ним же. А чтобы сухое пшено в рот лезло, зачерпнули около берега в чашки воды: ложка каши — ложка воды, а то ройка крута и суха, в глотке стоит». Нет рядом Гюго, сострадающего обездоленным, чья «убогая снедь» — картошка с салом, молоко.

То, что под пером западноевропейского гения находило романтические формы, уж слишком упрощено в России. Красноречивы примеры в книге Шаляпина «Страницы из моей жизни». Родившийся в 1873 году автор, чей отец служил писцом в уездной земской управе, вспоминает повседневные обеды семьи: приготовленную «из ржаных толчёных сухарей или крошеного чёрствого хлеба вкусную „муру“ — холодную похлёбку на квасу, с луком, солёными огурцами».

Сытнее ли было крестьянству, которое в те времена составляло более семи восьмых населения? Ответить поможет Даль, в чьём словаре имеется слово «кач» — «тощая похлёбка… из толчёной осиновой мезги (подкорья), с примесью чего-либо съедобного».

Глеб Успенский в очерке «Будка» дал представление о тех, кто вырастал на такой пище, это целый слой. Мымрецов, будочник (полицейский нижний чин: прим. моё — И.Г.) — один из многих, о ком сказано: «Мачеха-природа и лебеда пополам с древесной корой, питающей их, загодя, со дня рождения, обрекает их быть… Богом убитыми людьми; она наделяет их непостижимою умственною неповоротливостию и все почти задавленные стремления человеческой природы сводит на жажду водки, которую они поглощают в громадных размерах…» Глеб Успенский не упускает существенную подробность: пьяные «дерутся в кровь».

О злобе как пьяных, так и трезвых говорит и Шаляпин в упомянутой книге: «Я знал, что в Суконной слободе всех бьют — и больших, и маленьких; всегда бьют — и утром, и вечером. Побои — нечто узаконенное, неизбежное». Вот они какие — Богом-то убитые простецы.

Их охотку находить, кто беззащитнее, превосходно показал Чехов в рассказе «Гусев», напечатанном в 1890 году. Смертельно больного солдата, служившего на Сахалине, отправили на родину пароходом, которому предстоит долгое плавание через моря и океаны. В судовом лазарете солдат Гусев рассказывает о службе другому больному, Павлу Иванычу: «бит был, дай бог память, не больше одного раза…

— За что?

— За драку. У меня рука тяжёлая, Павел Иваныч. Вошли к нам во двор четыре манзы; дрова носили, что ли — не помню. Ну, мне скучно стало, я им того, бока помял, у одного проклятого из носа кровь пошла… Поручик увидел в окошко, осерчал и дал мне по уху.

— Глупый, жалкий ты человек… — шепчет Павел Иваныч. — Ничего ты не понимаешь».

(Манзы: нивхи, коренные жители Сахалина. Прим. моё — И.Г.)

Чехов заостряет внимание на поступке солдата, вкладывая вопрос в уста Павла Иваныча:

«— А за что ты четырёх манз побил? — спрашивает он, немного погодя.

— Так. Во двор вошли, я и побил».

Вошли не от нечего делать — принесли дрова. При всей своей простоте Гусев понимал для себя главное: перед ним оказались те, кто защититься не посмеет, не сумеет и пожаловаться. «Скучно» — упустить такой случай… Потребность унижать, причинять боль неотторжимо укоренена в цельной натуре. Незадолго до смерти больной видит около парохода лодку, в ней сидит китаец и ест палочками рис. «Вот этого жирного по шее бы смазать…» — думает Гусев, глядя на толстого китайца и зевая.

Тип в основных своих чертах безошибочно узнаваем, со времён Чехова он заметно размножился, а паче того, развился так, что в путинской России ему мало — смазать незащищённого по шее, помять ему бока. Сегодняшний Гусев, послуживший в Чечне, может при желании такое рассказать об обращении с гражданским населением — куда там предку с его «тяжёлой рукой»! И офицер ныне сам и прикажет пытать безоружных жителей, добивать замученных выстрелом или ножом.

Разве ж забудется эпизодец начала 2000 года, когда Путин в разгар развязанной им войны прилетел в Гудермес с запасом ножей и награждал ими военных… Глава государства, вручающий солдату нож, — ухмылка Смердякова в ответ на слова, какие мог бы обратить к нему представитель известного круга: «От тебя трупами смердит!» — «А кому и не смердит вовсе», — скажет, наклонив голову и блудливо взглядывая исподлобья, не то чтобы Смердяков, а Смердячок нашего сегодня. И примется за пустословие об укреплении государства, о верховенстве закона, о защите граждан.

Как тут не подумать о рядовом Сычове, которого на службе стране другие, тоже ей служащие, поистязали так, что он лишился ног? Путинское государство в упор не увидело виновных. То есть виноват-де наследственный тромбофлебит: ишь ведь какую вдруг дал вспышку — враз пришлось парню ноги ампутировать.

И уже не удивишься, казалось бы, потрясающему чувству безнаказанности, с каким серый мужичок в фильме, снятом западными кинооператорами, рассказывает, как «знакомые» напали на семью, купившую в их деревне дом: семья перебралась из Средней Азии. Тип без какого-либо волнения говорит: «Наши побили их. Потом они встали, а кто-то не встаёт. Поглядели — старуха. Голова у неё проломлена, яма на голове. Стали в этом месте за волосы тянуть, выправлять, чтобы яму видать не было. Кровь очень липкая, пальцы клеит».

Бить, так до крови! — тверда во мнении простота, у которой кулаки в особенности чешутся оттого, что редко попадают под суд те, кто избивает, а то и забивает до смерти чернокожих иностранцев, людей «кавказской внешности», людей с восточными чертами лица. Ну не удаётся и всё тут найти виновных! А если когда-никогда кого-то и возьмут, суд отнесётся к ним по-свойски мягко, как в случае с убийством девятилетней таджикской девочки.

Крепчающий смрадец ксенофобии, нераскрываемых убийств смешивается с душком радиоактивных отбросов. Путин и Дума сделали Россию единственной в мире страной, за плату ввозящей отходы ядерной энергетики. В Германии огромные толпы молодёжи, прорываясь на железнодорожные пути, протестуют против провоза (всего лишь провоза!) радиоактивного груза по стране. А груз — это то, что осталось от работы не чьих-то, а своих, германских электростанций. В России же составы с чужим дерьмом мало кому причиняют беспокойство. О них просто не думают. Меж тем только три процента ввозимого может быть переработано, остальное ложится в землю, распределяемое по населённой территории. К примеру, весьма годным для захоронений признан Краснодарский край, где, к слову, некогда был снят бодряческий кинофильм «Кубанские казаки».