Альберто Васкес-Фигероа - Сикарио Страница 4

Но в ту проклятую, бесконечно долгую зиму и музыка звучала как-то по-другому – уныло, что ли.

Кумбия и меренге появились на свет, чтобы танцевать под лучами ослепительного солнца и при этом истекать потом, а не тогда, когда трясешься от холода, и промокшее насквозь пончо висит на твоих плечах, словно надгробный камень.

А дождь всё продолжался, сеньор.

День за днем, минута за минутой. Такой тихий, такой молчаливый и незаметный, что и человеческое ухо не могло уловить его движение. Посреди ночи я иногда просыпался, брал фонарь и светил наружу, чтобы убедиться, что дождь продолжается, такой монотонный и одновременно неумолимый, без малейшего движения воздуха, без ветерка, уверенный в себе и в своей всё подавляющей силе, абсолютно безразличный к отчаянию и беспомощности человека.

Видели когда-нибудь такой дождь? Видели, чтобы неприметная, тихая вода была способна парализовать весь город, потому что капля за каплей проникла в самые глубокие, самые отдаленные уголки его основания, затопив улицы, промочив кабели, остановив автомобили, проникнув внутрь электрических лампочек и пропитав холодной водой всё вокруг, и человеческие души в том числе?

Это было словно проклятие, ниспосланное на наши головы небесами, чтобы показать никчемному человечеству, что, для того чтобы покончить с ним и вычистить все скопившееся на земле дерьмо, вовсе не нужно свирепствовать и бесноваться, а достаточно лишь начать мочиться ему на голову, и делать это до тех пор, пока люди сами не начнут умолять, чтобы их наконец-то утопили.

И вместе с дождем в город пришли новые голодные.

Зачем? Что они искали здесь, среди всего этого бетона? Редким было утро, когда на улицах не находили трупы людей, что по большей части умирали не от голода и холода, а скорее от парализующего страха и отчаяния. То были «чолос», голод согнал их сюда из деревень, превратившихся в трясину, а на новом месте у них так и не получилось «пустить корни» среди всего этого враждебного асфальта.

Быть бедным – это одно дело, но превратиться в жалкое ничтожество – совсем другое.

Не знаю сеньор, может быть вы и не поймете разницу, или там, откуда вы приехали, не существует видимой разницы, видимой границы, что разделяет тех, кто способен переносить голод с высоко поднятой головой, и тех кто изгибает холку подобно зверю, но, хочу лишь отметить, что те, кто живут в горах – живут там без малейшей надежды, а спустившись в город умирают от отчаяния.

Я-то был нищим с самого рождения и потому сам процесс выживания воспринимался как нечто естественное, и тяжкое ощущение одиночества, когда тебя окружают миллионы безразличных лиц, не очень-то и давил на мою психику, в отличие от тех, кто приходил в город из далеких деревень.

Если «чоло» входит в магазин с целью прикарманить кусок хлеба, то от всего этого неонового света и подозрительных взглядов охранников его, как бы, парализует, так что он и сдвинутся с места не может, не то что украсть. Если он садится на ступени перед входом в церковь и молча протягивает руку – это не значит, что он просит милостыню, он просто ждет.

И тем более ни у кого из них не было такого сообщника, как Абигаил Анайя. Никто из них не был способен преследовать прохожего на протяжение четырех и более кварталов, изводя его своим нытьем, пока у того не лопнет терпение и он не вытащит из кармана монету-другую, чтобы швырнуть на мостовую, под ноги.

Им не ведомы были ни лучшие в городе рестораны, ни задние дворы этих ресторанов, у них не было полезных знакомств с поварятами, что могли припрятать, а потом передать нам кусочек, другой, они не умели проскользнуть в дверь перед самым закрытием, чтобы спрятавшись где-нибудь на лестничной площадке, преспокойно выспаться.

Ничего из этого они не знали. Это был не их мир, а потому постоянно пребывали в агонии.

То была суровая зима, сеньор, суровая и жестокая. Проклятая зима… Она принесла нам не только голод и болезни, убийственную усталость и смерть, но еще пригнала на нашу беду сотни несчастных крестьян, которым и возвращаться-то было некуда.

А потому борьба за кусок хлеба стала непереносимая.

Они были что мухи, что промокшие насквозь крысы, которые чуть обсохнув и осмотревшись, тут же начинают скалиться и готовы наброситься на первого попавшегося на их пути; потерявшие надежду звери, ожившие или выползшие при первых лучах солнца из своих, похожих на могилы, нор.

И только когда дожди закончились, мы поняли сколько их на самом деле и как велик был их голод.

Первый, кто оценил размеры надвигающейся опасности, был, конечно же, Абигаил Анайя.

– Если мы позволим им обосноваться на «Нашей Территории», то они вышвырнут нас. – сказал он. – Потому что этих «сукиных детей» с каждым днем становится всё больше и больше, а нас не прибавляется.

Тогда я до конца не понял смысл этих слов, но все равно поверил ему, потому что, во-первых, он был старше всех нас, во-вторых, был самым ловким и сметливым и, в-третьих, когда дела шли совсем уж плохо и еды не хватало, то мы всецело зависели от него. То, что он назвал «Нашей Территорией» простиралось от Площади де Торос до Кладбища и от Авенида Элисер Гайтано до Двадцать Четвертой улицы.

Не так уж и много, если смотреть на карту, но для нас это была лучшая часть города с ресторанами и кинотеатрами, с цветочными магазинчиками и ещё одним роскошным отелем, чьи постояльцы время от времени кидали нам даже купюры, не только монеты, и уйти отсюда означало переместиться ближе к центру города, где хозяйничали мальчишки постарше, что было чревато, там могли и порезать физиономию, чтобы отбить охоту домогаться до чужих «клиентов».

Мне тогда исполнилось где-то семь… или восемь лет, и в том возрасте для нас проще было «работать» в спокойном районе, надеясь в основном на чье-то милосердие, оставляя небольшое воровство на рынках и в магазинах в качестве последнего средства. Тогда как в восточной части города, начиная с Двадцать Второй улицы вплоть до Третьей, простирались настоящие дикие джунгли и там с тобой могли сделать все, что им на ум придет.

Кстати: мы прекрасно знали, что были слишком малы, худы, грязны и потому малопривлекательны, чтобы заинтересовать какого-нибудь пьяного извращенца, чтобы кого-нибудь из нас изнасиловали в темной подворотне, а уж пьяни всякой и насильников всегда хватало в трущобах.

Представляете, что значит, когда вам в «невинном» возрасте порвут задницу?

А это означает, что её могут изодрать настолько, что всю оставшуюся жизнь вы не сможете терпеть и будете все время гадить на себя.

Абигаил Анайя знал про это, ему отец рассказал, и потому сама идея покинуть хорошо изученный и полностью освоенный район его ужасала.

И не то чтобы мы были единственными «хозяевами» этого района. Нет. Другие нищие заходили сюда также. Заходили и уходили. Но постоянно здесь обитали еще две группы: одна из них жила у ворот Площади де Торос, а другая состояла из двух девчонок и одного пацана, с кем мы постоянно дрались по воскресеньям около «Старого Дома».

Абигаил Анайя, хоть и не был самым старшим, но был более сообразительным, и как-то умудрился примирить и объединить всех, после чего нас стало уже одиннадцать.

– Либо мы держимся вместе, либо нам конец… – сказал он. – Потому что здесь уже рыщут два козла «чолос» и каждый из них на целую голову выше любого из нас, а они, что ястребы, если появится один, то оглянуться не успеешь, как налетят другие.

– А они сильные.

– И их двое.

– Очень сильные. Сильнее нас.

– Но их всего двое. И, к тому же, они не разговаривают друг с другом. Ходят раздельно. Один из них из Бойяка, а другой из Толима, а это люди, которые настолько терпеть не могут друг друга, что и страх перед голодом не может заставить их сблизиться.

На вид им было лет пятнадцать, или около того. По улицам они ходили с таким видом, словно готовились к прыжку, взгляд какой-то скользящий, глазки постоянно бегающие из стороны в сторону, выискивающие жертву – всё это создавало малоприятное впечатление. Особенно тот, что был родом из Толима. Здоровенный детина, с плечами как у «чиркалеро». Должно быть, неплохо питался в лучшие времена.

Эти «чиркалерос» зарабатывают себе на жизнь изготовляя кирпичи, перетаскивая их на себе с места на место. Работа тяжелая. И если от напряжения спина у такого парня не ломалась, то со временем ребята набирали такую силу, что с одного удара могли проломить голову.

И тот тип, безо всяких сомнений, был очень опасен для нас, тем более, что все мы ростом не доходили ему до груди, да и в годах уступали, а потому у Абигаил Анайя было предостаточно причин сделать все возможное, чтобы мы объединились, иначе… всем пришлось бы уйти.

И вдруг до нас дошло, если раньше мы считали, что у нас ничего не было, то теперь так выходило, что нам придется защищать небольшой кусочек города, не шире четырех улиц, с помойными баками, с отхожими местами, с милостынею, которую мы получали от прохожих… защищать наши уже помойные баки, нашу милостыню и наш кусок города.