Натан Эйдельман - Тайные корреспонденты "Полярной звезды" Страница 40

Разумеется, невозможно охватить в этой книге всю многосложную обстановку самых горячих месяцев первой революционной ситуации в России. Конечно, «Колокол», который часто выходил сдвоенными номерами или раз в неделю вместе с приложениями «Под суд» и «Общее вече», был основным изданием Вольной типографий (с 1 января 1862 г. он стал выходить без подзаголовка «Прибавочные листы к „Полярной звезде“»). Но те же вопросы, которые заставляли «Колокол» сильнее «звонить», приводили в движение и «Полярную звезду». Решение выпускать ее чаще, оперативнее созревает у издателей в одно время с началом прокламаций и с переговорами относительно образования тайного общества.

Первый выпуск VII книги попадает в Россию в те месяцы, когда закрываются университеты, власти охотятся за авторами и распространителями прокламаций. Второй выпуск — современник решающих и трагических событий 1862 г. (пожары, аресты, начало спада).

«Записки декабристов», своего рода приложение к «Полярной звезде», появляются вместе с польским восстанием под аккомпанемент яростной антигерценовской кампании в России.

Неудача польского восстания, расправа над решительными, страх и уход нерешительных — все это вызвало замедление, ослабление «Колокола». «Полярная звезда» разделила его судьбу. Выше уже говорилось, для чего Герцен и Огарев стремились познакомить читателей 60-х годов с мыслями и людьми 20–40-х годов. По мнению редакторов «Полярной звезды», декабристы, Пушкин, «лишние люди», «былое и думы» — тем важнее для освободительного движения, чем сильнее и горячее это движение. Иначе — отказ от наследства, опыта, многих благородных духовных ценностей, без которых революционер либо перестает быть революционером, либо перестает соразмерять цели и средства и, идя «слишком далеко», не приходит никуда.

Этот взгляд Герцена и Огарева разделяет в целом круг тех корреспондентов и сотрудников, которые поставляли материалы для «Полярной звезды». Если мы проследим за этими людьми в 1861–1863 гг., то увидим, что они, с одной стороны, активно участвуют в нелегальной революционной работе, с другой — полемизируют и порою отделяют себя от круга самых решительных революционеров — Чернышевского, Добролюбова и их последователей.

Первым серьезным испытанием для многих помощников и почитателей Герцена были события, последовавшие сразу после реформы: крестьянские и особенно студенческие волнения, первые прокламации.

Логика таких людей, как, например, Н. А. Мельгунов, была примерно такова: крепостное право отменено. Крестьянам и студентам следует не волноваться, а удовольствоваться полученным. В целом все хорошо.

Прочитав статьи Мельгунова «Письма с дороги», Герцен писал Огареву:

«Его <Мельгунова> письма делаются плантаторской клеветой русского народа. Можно быть дураком, кривым, блудить<…>, но мужика не тронь <…>. Я его в гроб е.м. Демосфена заколочу» (XXVII, 184).

Каждое крупное событие 1861–1863 гг. заставляло каждого общественного деятеля четко определять свою позицию — «за» и «против».

«Здесь все перессорились», — констатирует академик П. П. Пекарский в письме к Афанасьеву из Петербурга 11 сентября 1861 г.1

В этой ссоре Афанасьев и его друзья заняли весьма достойную позицию.

Среди благонамеренных профессоров было много их старых друзей, но к чести сотрудников «Полярной звезды» надо сказать, что они ради дружбы не покривили душой. 16 сентября 1861 г. А. Н. Афанасьев в письме к Е. И. Якушкину осуждает либеральных профессоров, которые толкуют о «необходимости промолчать на этот раз, чтобы после иметь возможность действовать». В этом же письме Афанасьев замечает, что «помещики (так красноречиво защищаемые Анненковым) остаются старыми остолопами. Последнее словечко само выпросилось на бумагу вследствие недавнего чтения официальных известий о поручике Остолопове, вашем ярославском помещике. Вот привлекательная личность и какая дерзость! А таких не мало! Земля наша велика и обильна…»2

Проходит несколько недель, и А. Н. Афанасьев делает следующую запись в дневнике: «Профессора ведут себя отвратительно, и нравственная их связь со студентами, кажется, надолго порвана». Когда старые друзья и почитатели Грановского в годовщину его смерти собрались у Кетчера на обед, то Афанасьев с друзьями «пропели gaudeamus, нарочно опустив куплет: „vivat academia, vivat proffessores“; профессорство (особенно в лице благоразумного Чичерина) обиделось. Кроме тостов в память Грановского, Кудрявцева и Белинского был предложен Борисом Чичериным такой: „За сохранение московского университета“, а Афанасьевым — „Да возобновится та нравственная связь между профессорами и студентами, которая теперь порвана“, что было встречено общими рукоплесканиями»3.

«Слышу умолкнувший звук ученой чичеринской речи, / Старца Булгарина тень чую смущенной душой» — так перефразирует известное двустишие Пушкина А. Н. Афанасьев в письме к Е. И. Якушкину от 10 января 1862 г.4. Письмо это было передано через А. А. Слепцова. Слепцов захватил с собою в Ярославль также и письмо В. И. Касаткина к Якушкину от 11 января 1862 г., где, между прочим, сообщалось: «После вашего отъезда разрыв прежнего московского кружка стал еще глубже. Теперь уже не может быть и мысли о каких бы то ни было компромиссах с партией Чичерина и K°. Бабст и Соловьев вели себя в Петербурге, как писали оттуда, достойным московских ретроградов образом»5.

О переживаниях людей этого кружка под впечатлением крестьянской реформы и последовавших событий особенно ярко свидетельствует замечательное письмо Е. И. Якушкина к П. А. Ефремову от 24 февраля 1862 г., которое приводится с незначительными сокращениями:

«Как вам не стыдно делать какие-то предположения о причинах, по которым я не писал так давно. Причины эти, вероятно, те же самые, по которым не писали и вы. После нашего последнего свидания на душе накопилось много, о чем писать не совсем удобно и о чем поговорить здесь в настоящее время не с кем. Писать про пустяки не поднимается рука. Вот вам и объяснение моего молчания… Жить стало так тяжело, что в каторге было бы, право, легче. С тех пор как я с вами виделся, у меня исчезли последние надежды на то, чтобы крестьянское дело могло окончиться хорошо для крестьян. Мировые учреждения принимают характер полицейский в самом скверном его смысле. Дворянство толкует по-прежнему про земский собор, не желая, впрочем, ничего, кроме своих собственных выгод <…>. Народ выказывает в некоторых случаях упорство — и только, между тем народ этот терпит во многих отношениях больше прежнего. Откуда и какого ждать выхода? Конечно, не от дворянства <…>. Дворянские либералы мне совершенно опротивели с тех пор, как я познакомился с ними короче <…>. Злость берет на этих господ, потому что за либеральными фразами скрывается такая мерзость, что остается только на них плюнуть. В их руках еще, может быть, будет власть, вы увидите тогда, что они будут делать».

Далее Якушкин сообщает подробности о злоупотреблениях мировых посредников, о преследованиях раскольников и останавливается на том размежевании различных общественных течений, которое полным ходом шло после реформы:

«Вы пишете, что начали называть вещи их собственными именами, — тем лучше; конечно, в моих глазах за это нельзя упрекать. Понимаю, что это не должно нравиться многим из наших знакомых, но, кажется, пора перестать дорожить очень знакомствами, требующими неточности в выражениях. Неужели вы в самом деле подумали, что меня сблизила с вами способность ваша молчать при случае и что мы должны прекратить всякие сношения, как скоро вы называете черное — черным, а не серым, — странный вы человек. Впрочем, полагаю, что вы этого даже и не думали, тем более что иначе вы и не стали писать ко мне».

Последние строки письма носят полуконспиративный характер: «Скажите серому <далее густо зачеркнуто и не поддается прочтению> (т. е. Шварцу), что по письму его нечего было делать, потому что все уже было сделано. Впрочем, я сам буду отвечать ему и объясню все подробности. Пускаю эту полуостроту для того, чтобы неприятнее было прочесть письмо тем чиновникам, через руки которых оно должно пройти, прежде чем попадет к Вам. Пускай их читают всякие глупости. Пишите же, ради бога, с Москвой я почти прекратил переписку по причинам, которые не хочу объявлять почтовому ведомству и всем трем отделениям»6.

Взгляд на крестьянский вопрос, на позицию дворянства и либералов, разрыв знакомств, «требующих неточности в выражениях», — все это характеризует твердые демократические убеждения Е. И. Якушкина и его друзей. Эти убеждения доказывались не только словом, но и делом. Афанасьев, Якушкин, Ефремов, Касаткин в 1861–1862 гг., несомненно, ведут довольно опасную конспиративную работу в России.