Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса Страница 41

Недавно я обнаружил, что пистолет, одолженный однажды, тоже может быть полезен, и под незаряженным пистолетом некоторые люди, будучи спрошены в туалетах или в освещенных подворотнях, вынуждены давать честные ответы на мои вопросы. Так что мой научный труд продвигается, и препятствия устраняются наилучшим образом. Погода теперь немного теплее, чем предполагалось, и есть надежда, что весна наступит раньше, не то чтобы, конечно, я уже претерпевал английскую весну, но стихи, читанные мной в Тринкомали, были полны нарциссами, и другими похожими цветами, и резвящимися барашками, которых вряд ли, я думаю, мы увидим на улицах.

И вполне уместно, что я влюблен, мистер Денхэм, ибо весна в Англии, и об этом я тоже читал, это время, когда каждый считает своим долгом влюбиться, так что я исполняю мой долг. Любовь, следовательно, должна идти своим чередом вместе с моими трудами. Ваш отец сказал, что писать он не будет, поскольку ему нечего сказать, помимо того, что он передает вам привет, но он доверяет мне написать это. Уверяю Вас, что если его здоровье когда-либо обнаружит признаки ухудшения, то у меня есть индийские и цейлонские друзья-медики, которые будут более чем счастливы оказать ему помощь, так что беспокоиться Вам не о чем. Кроме того, я пополнил небольшие, честно говоря, запасы бренди в буфете, так что теперь его хватит на все случаи жизни.

Что ж, я заканчиваю просьбой поскорее ответить, и не вкратце, зная, что Вы — мой друг, а я Ваш друг и всегда таковым пребуду. Аминь, как друг Вашего отца, чертовский христианин, мог бы сказать! И который не друг мне более, ибо я ему не нравлюсь, но мне нет до того дела (он не ответил на мою анкету благоразумно), и ноги его в этом доме больше не бывало.

Искреннейше, искреннейше Ваш, мистер Денхэм,

Р. Ф. Радж.

Меня должно было, теперь-то я понимаю, насторожить странное молчание отца. Совсем не похоже на него — не послать хотя бы кратенькую писульку «воскресного папы», пахуче выкашливая себя из старческой затрудненной каллиграфии. Но спустя несколько недель после письма мистера Раджа у меня у самого начались проблемы в Токио, и это не было связано с моей работой. Проблемы касались Митико-сан.

Клянусь богом, я не держу зла ни на Америку, ни на американцев. В рассуждении восточного побережья, тринадцати колоний, я думаю, что Америка — прекрасная, смышленая страна, пусть нагловатая, но, как я понимаю, имеющая право на получение полного статуса доминиона. Я хочу сказать, что не принимаю Декларацию независимости. Естественно, я никогда не говорил американцам ничего подобного, но, работая и просто общаясь с этими прекрасными, слишком упитанными людьми, я всегда предполагал, что мы с ними похожи, и обращался с ними соответственно. Когда с Митико-сан случилась беда, я, к сожалению, находился на вершине дипломатического «живи-сам-и-давай-жить-другим» договора о цветном телевидении с американской фирмой. Но в Токио существует что-то вроде маленькой Америки под названием Вашингтон-Хайтс, где живут семьи двух с лишним тысяч служащих американских ВВС, и район этот, цитируя «Тайм», «пользуется дурной славой». Люди, жившие там, да и поныне живущие, — тоже прекрасные, слишком упитанные, привлекательные по большей части, но чересчур кичащиеся своей привлекательностью. Они уже были и до полковника Джонстона, совершенно безответственные, с провоцирующими ягодицами, принуждающие тебя застонать и сжать кулаки — этот вечный джинный перегар, эти вечно заброшенные дети. Молодежь отвечала на их пренебрежение по большей части эффектно, но не слишком злобно — плохие, плохие мальчишки. Школьники просто переворачивали автобусы, открыто дымили, как печные трубы, плевались персиковыми косточками в прохожих, и только. Однако некоторые из подросших недорослей вообразили себя мужчинами расы творцов не совсем успешной карательной атомной бомбы и изобретали наказания более отрадные. И, к несчастью, Митико-сан подвернулась под руку этим палачам.

Я отправился в Иокогаму на регби, дабы присутствовать на одном из последних матчей сезона, не по своей охоте — просто моя фирма спонсировала кубок, и, поскольку возвращаться в Токио после всех кутежей было уже поздно, я провел ночь в Туннеле (очень чистом, почти стерильном, прямо-таки хирургический зал). Когда я вернулся домой (уже на выходные), то застал Митико в постели — в смятении и слезах. Служанки летали по дому на цыпочках и беспомощно шушукались. Митико в отчаянии почти забыла английский, и мне нескоро удалось выяснить, что с ней случилось. Накануне вечером она безрассудно пошла повидать друзей, прошла куда-то откуда-то в темноте, и на нее напали подростки из Вашингтонских Высот (О, Высота! О, Вашингтон! О, Свобода!), и, насколько я понял, они почти изнасиловали ее. И, как всегда в таких случаях, странным образом это стало началом конца наших отношений, какими бы они ни были. И ни ее, ни моей вины тут не было. Американских подростков, с их непостижимой точки зрения, тоже вряд ли можно было обвинить — шоколадный эль (в огромных кружках) и трубы музыкальных автоматов оглушают и ослепляют мораль. (Онижедети! В чужой стране! Их отцы исполняют долг во имя демократии! — и все такое прочее.) То, что случилось, должно было случиться рано или поздно, и хорошо, что причины оказались внутренними. Это означало, что она меня не хочет, и я не хотел касаться ее, хотя и злился, и сострадал, и жалел ее, и испытывал все остальные подобные чувства. И в поисках тех, у кого я требовал хоть какого-то правосудия, и выпуская пар при встречах с американцами, я потратил слишком много сил, не написал ни одного письма домой, и к тому же не распечатал ни одного письма с английской маркой, если на конверте не было печатного шрифта. И я стал непопулярен в определенных кругах, да и кем была мне Митико с официальной точки зрения? В каком-то смысле мой гневный ропот в поисках справедливости, мое напоенное виски ворчание ни к чему хорошему не привели. И конечно же, однажды я вернулся домой, чтобы, едва разувшись у дверей, почуять неладное — цветной телевизор молчал. Митико исчезла. Я объехал весь район, обшарил весь Токио, постепенно теряя надежду, и вернулся к накрытому в молчании ужину, уже потеряв Митико навсегда. И тут пришла телеграмма.

Вы проявили достаточно терпения к неумелому повествователю, больше, чем этот неумелый повествователь мог бы рассчитывать. Никакого развития сюжета, просто Дж. У. Денхэм в отпуске, едящий, пьющий, непозволительно склонный к осуждению, встречающий многих, особенно мистера Раджа, отмечающий краешком глаза, почти вне пределов слышимости, прелюбодеяния малоинтересных людишек. И вот с помощью божьей, вот вам развитие сюжета — все, что вам было нужно. Телеграмма, конечно, сообщила что отец при смерти. И она пришла не от мистера Раджа, и не была послана моей сестрой из Танбридж-Уэллса. Она пришла от великого потомка великого Шекспира, способного унюхать и жизнь, и смерть, — Теда Ардена. Телеграмма сообщала с удивительной простотой: «Отец отходит. Приезжайте безотложно». Аллитерационно, как видите, поэтично, но, тем не менее, настоятельно.

Телеграфировать Райсу в Лондон? Бессмысленно. Я украдкой взглянул (руки мои подрагивали на гладком столе) на Мисиму, моего помощника. Он был умный, компетентный, лишенный сомнений, с близорукими пытливыми глазами, безотрывно читавшими наидлиннейшие английские слова, когда он студентом возвращался домой на поезде. «Флоксиносинигилипшификация, — мог бы он сказать, — не что иное, как антиотделенчество». Можно ли ему доверять? Ему можно доверять. Но законы фирмы высились, что твои вбитые в голову чертовы заповеди с Красного моря — «Не возымей в наместниках фирмы никого, кроме европейца, ни на день». Я обратился к Мисиме:

— Мне надо вернуться в Англию, немедленно. Купите мне билет на самолет, на вечер, если есть, но уж точно на утро.

— Беда, сэр?

— Мой отец умирает.

— О, я понимаю. — Он как-то рассказывал, хотя я и не поверил, что его отец умер вместе с матерью и тремя тетками в Нагасаки. — Сию минуту, сэр, будет сделано.

— Вы будете замещать меня в мое отсутствие.

— О, я понимаю.

— Самое большее — неделю.

— О, я понимаю.

Он вернулся после телефонного разговора, как будто за сигаретами сбегал, обычных авиарейсов не было, ни «БОАК», ни «КВАНТАС», ни «КЛМ», ни…

— Да, да, да. А что есть?

Он назвал новую скандинавскую компанию, где были места в первом классе. Это годится.

— Tack, — сказал я в смятении.

Глава 15

В тот же вечер перед отлетом я телеграфировал Теду Ардену: «Прилетаю Лондон 18.00 воскресенье. Изменениях сообщите». Я знал, что он достаточно сметлив, чтобы догадаться, как оставить мне весточку в лондонском аэропорту. Я взял с собой стопку невскрытых личных писем из Англии, собираясь прочесть их в самолете. Все они, как я теперь видел, были от мистера Раджа. Проворный, прыткий, расторопный Мисима с учтивым поклоном принял от меня связку ключей, не выказав, впрочем, ни малейших признаков довольства.