Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6279 ( № 24 2010) Страница 41

Чтобы отпустить пленниц, Прохоров должен их простить, это непременное условие. Неумелая просьба невинного ребёнка – и майор словно перестал быть военным (в этой сцене он без кителя, в исподнем), отказался от власти, а простой смертный не берёт грех на душу. О жертвенности своего поступка знает только сам Прохоров, беглянки просто не успевают всё осознать. И майор – в любом случае жертва: поступи он по приказу, смог бы он вынести муки совести?

Выбор между долгом и милосердием обречён на неудачу… Почему эти два благороднейших чувства, высочайшие качества сильного характера, вдруг оказываются на противоположных чашах весов, и поле битвы их – душа человека? Что из них – зло, а что – добро? Утрируется дилемма тем, что решить её должен человек военный и мужчина: с одной стороны, он верен присяге, беспощаден к врагу, обязан выполнять приказ командования, с другой – должен защищать женщин и детей, спасать их от беды и гибели. Казнить или миловать? Подобный вопрос каждый решает по-своему, это сугубо личное дело, поскольку проблема нравственной самоидентификации выстраивается не по горизонтали – в окружении, а по вертикали: я в восхождении или в падении? Вопрос извечный, философский, библейский. Так и пробивается сквозь ткань фильма «Что есть Истина?»…

Правда у каждого своя, милосердие же однозначно, с какой точки зрения на него ни посмотреть, и зрителю выход через прощение очевиден с самого начала. У детей нет понятий долга, справедливости, необходимости выбора, их чистота и в этом тоже – они свободны от всего, кроме единственной привязанности: мама. Вот эту привязанность Прохоров разрубить не смог. В картине, кажется, все слова лишние, за исключением решающего «мама»… Герой картины не пожалел пленников, он просто сдался. И выбор свой он сделал не как офицер, а как мужчина: его ответственность не перед приказом, а перед будущим – детьми. Этот женский фильм не о войне, женщинах, власти, даже не о детях. Фильм «Одна война» – о мужчине, искреннем, благородном, честном, самоотверженном. И эпиграф картины – «Поколению наших дедов и отцов посвящается»…

Арина АБРОСИМОВА

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 3,0 Проголосовало: 2 чел. 12345

Комментарии:

Первое боевое задание

Клуб 12 стульев

Первое боевое задание

РЕТРО

У администратора «Клуба ДС» в руках видавшая виды книжечка карманного формата. Сверху на обложке стоит гриф «Смерть немецким оккупантам!». Внизу написано: «Военное Издательство Народного Комиссариата Обороны. 1943». Так выглядит первое издание повести Мориса Слободского «Новые похождения бравого солдата Швейка».

Советский писатель «воскресил» созданный Ярославом Гашеком образ бравого солдата, служившего в австро-германской армии. На этот раз он призван в гитлеровскую армию. Подобно своему литературному «предку», новый Швейк тоже потешается над немецкой военщиной.

Публикуем начальные страницы повести М. Слободского.

Когда голый Швейк, стыдливо прикрываясь повесткой, вошёл в комнату комиссии, врач начал с того, что оттянул ему челюсть и посмотрел в зубы. Затем, заставив Швейка поднять левую ногу, он стал старательно прощупывать ему щиколотку. А когда потерявший равновесие Швейк попытался переступить на правой ноге, доктор крикнул: «Тпру! Не балуй!» – и вытянул его по спине резиновыми трубками стетоскопа. Потом, продолжая осмотр, он начал диктовать писарю:

– Пишите: Иосиф Швейк. Нагнётов и наминов нет, экстерьер подходящий, бабки высокие… Мокрецом не болел?

– Никак нет, – бодро ответил Швейк, понявший, что попал в руки к ветеринару, – вот только, осмелюсь доложить, при ходьбе засекаюсь на левую ногу.

– Пройдёт! Пишите: годен! Подводите следующего… А тебе, – он кивнул в сторону Швейка, – можно заамуничиваться и рысью в комнату номер три!

В комнате номер три заседала расовая комиссия. Вместе со Швейком вошёл чех Коржинка. Увидев их, доктор Хинк даже сплюнул:

– Ну вот, опять! Вы только посмотрите на эту пару, Франц, – обратился он к своему помощнику. – Что я буду их осматривать, мерить их дурацкие черепа и толстые носы, когда за версту видно, что это чехи! Ведь ты чех? – спросил он у Коржинки.

– Я чех, но я больше не буду, – ответил испуганный Коржинка.

– Вот видите! За целый день ни одного арийца. Если так будет продолжаться, мы с вами полетим отсюда к чертям собачьим, на фронт. Командование требует хотя бы одного арийца в день, а где я его возьму, рожу, что ли? – И доктор Хинк раздавил окурок с такой яростью, что даже погнул медную пепельницу. – Ну а вы? Тоже чех? – обратился он к Швейку.

– Осмелюсь доложить, это мне неизвестно. С одной стороны, моя прапрабабушка была очень легкомысленной особой и, кажется, жила месяц в Германии, а, с другой стороны, по бумагам я безусловный чех. Но вообще-то говоря, бумага ещё ничего не значит. В трактире «У чаши» недавно был такой случай: там служил негр-барабанщик. Он был не только чёрный, как сапог, он был по всем бумагам негр. Но однажды пан фельдфебель Кунст, из районного штурмового отряда, сел с ним играть в двадцать одно и за полчаса спустил негру сначала все деньги, а потом всю одежду, так что остался в одних кальсонах и при штурмовом значке. Тогда пан фельдфебель объявил этого негра евреем, отобрал назад весь выигрыш, все деньги этого барабанщика и сломал об него его же барабанные палочки.

– Не морочьте мне голову, – сказал доктор Хинк, – отвечайте толком, чех вы или не чех? Впрочем, что я спрашиваю, – у арийца должны быть светлые волосы, высокий рост… А вы? Да вы только посмотрите на себя.

– Осмелюсь доложить, – я уже смотрел. Но, возможно я исключение. Вообще эти признаки – очень тёмная вещь. В Будейовицах, например, я сам видел одного цыгана-конокрада, жгучего брюнета с усиками. Он был настолько похож на нашего фюрера, что, когда его вешали за то, что он угнал у зеленщика Прашека его рыжую кобылу, вся толпа кричала «Хайль Гитлер!». Кстати, этот случай с господином рейхсканцлером Гитлером напоминает мне того чёрного кобеля, которого я взял щеночком, думая, что это чистокровный сеттер, а когда он вырос, оказалось, что это простая дворняжка, настоящее дерьмо. В довершение всего он взбесился и перекусал всех в квартире, так что…

– Довольно, довольно! – в отчаянии сжимая виски, сказал Хинк. – Знаете, что, Франц, – обернулся он к своему помощнику, – запишите-ка его арийцем! Всё-таки хоть один будет! Чёрт с ним!

И Швейк был записан арийцем.

Как единственный ариец Швейк был зачислен в группу диверсантов-парашютистов, которых должны были сбросить в тылу у русских. Самолёты с парашютистами уже готовились к вылету.

– Ну, дружище, – сказал лейтенант, подписавший назначение, – я завидую вам. Вы получаете возможность умереть за фюрера как герой уже в первый день вашей службы.

– Осмелюсь доложить, я не тороплюсь, – сказал Швейк. – И если вы мне очень завидуете, мы можем поменяться.

– Время дорого! – сухо оборвал его лейтенант, ставший вдруг очень официальным. – Отправляйтесь на аэродром. И помните, что в нашем деле главное – осторожность.

– Осмелюсь доложить, – сказал Швейк, – по-моему, в этом деле главное – парашют. Если он не раскроется, никакая осторожность мне уже не поможет.

– Насчёт этого не волнуйтесь, – улыбнулся лейтенант, – всё будет хорошо. Население встретит вас цветами.

До вылета оставалось два часа. Швейк совершенно искренне считал их для себя последними двумя часами на этой грешной земле. Он шагал по улице к трамвайной остановке, и на добродушном лице его застыла нездешняя улыбка, как бы говорящая: «Я – Иосиф Швейк, которого угораздило попасть в парашютисты. Смотрите на меня в последний раз». Швейк шагал, размышляя о том, что теперь спасти его может только какое-нибудь чудо.

И, как ни странно, как раз в этот момент на Швейка обрушилось чудо в виде щуплого офицерика с оттопыренными ушами. Чудо буквально свалилось ему на голову откуда-то сверху и сшибло его с ног. Оно вставило в глаз оправу разбившегося при падении монокля и, уперев мутный взор в живот Швейка, заявило:

– Безобразие! Как они смеют швыряться германскими офицерами! Я обер-лейтенант фон-Райнбах, мадам! Со мной шутки плохи! Вы знаете, откуда я?

– Так точно, знаю, – ответил Швейк, уже успевший подняться. – Вы изволили вывалиться из окна второго этажа трактира «Золотой бык».