Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений Страница 44

(«О Петербурге», 1915)

Октябрьский переворот неотвратимо меняет колористику Петербурга. Уже в стихотворении Михаила Кузмина «Революция» (1917) изысканная, характерная для описания дореволюционного города («сине-розовый туман» — А. Блок, «Пушкинскому дому», 1921) сменяется брутальной, красно-черно-медной. Изысканность отменяется, действительность опрощается:

И проходит по тротуарам, простая,Словно ангел в рабочей блузе.

Какие цвета у ангела в прозодежде? Да никаких! В поэзии появляются «сумрак мглисто-шаткий / Да пятна окон без огня» (В. Кривич, осень 1917); «тень» по «окровавленной пыли» (Т. Ефименко, ноябрь 1917); «наш город темный / В темном море потонул» (А. Радлова, декабрь 1917). Суровая мрачность непобеждаема — ее только подчеркивают синий с золотыми звездами цвет куполов Измайловского собора да «ржавчина» сирени, что «синее ночи». «Зеленые лучи» «губительны», «желтый смерч» несет гибель (та же А. Радлова), красным, черным, белым окрашены «Двенадцать» Блока: «Черный вечер. Белый снег», «Белый снежок», «Черное, черное небо», «Черная злоба, святая злоба», «В красной гвардии служить», «Мировой пожар в крови» и т. д. Черно- красная, трагическая и траурная гамма подчеркнуты «снежными», «жемчужными» эпитетами. У Ваньки — «черный ус», у Катьки — «зубы блещут жемчугом» да еще «пунцовая» родинка. Красный — цвет стихии, энергии («ветер с красным флагом разыгрался впереди»), крови, пожара, смерти; красный цвет побеждает в поэме — но Христос «в белом венчике из роз» идет непобежденным (и, прибавим, до сих пор не очень-то и разгаданным). Он идет «впереди, с кровавым флагом… снежной россыпью жемчужной»[44].

Совершенно иные цвета выбирает через два месяца после рождения блоковской поэмы Мандельштам для крика об умирающем Петрополе: это «зеленая звезда», к которой с мольбой о спасении города обращается поэт, «прозрачная весна над черною Невой». У Петербурга истекают цвета, как истекает кровь; «словно солнце мы похоронили в нем». Образ умирающего города, конца цивилизации, гибели и апокалипсиса выражен Мандельштамом и в цвете — в «черном бархате советской ночи», в черном бархате всемирной пустоты». Город тонет во мраке, а «легкий пепел», который соберут «блаженных жен родные руки», — пепел после кремации (вот с чем ассоциируются «костры» в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова»), «Гниль», «мутная пена», «на теле вспухшем сини тени» — это 3. Гиппиус, «Петербург» апреля 1919 года. Состояние психики обесцвечивает мир: «Для нас, мятущихся о ломте хлеба, / Забывших даже цвет дневного неба» (Е. Полонская, «Петербург» 1919 года). Уходят все цвета — кроме «кровавого» из «Петрограда» Ахматовой (1919). «Черный ветер несвободы» веет в стихах М. Лозинского (1919). «Желтый свет» возникает в стихотворении 1920 года В. Зоргенфрея — но это тот самый желтый, что связан с дьявольским началом:

— Что сегодня, гражданин,На обед?Прикреплялись, гражданин,Или нет?— Я сегодня, гражданин,Плохо спал:Душу я на керосинОбменял.

«Желто-багряный» у Николая Оцупа — это цвет «мертвых листьев», а «первый снег» обозначает «саван» (1921).

Малиновый, золотой, огненный — цвета Петербурга по Хлебникову (ноябрь 1921-го), но его глаз всегда ярко окрашивает мир, и здесь Петербург — не исключение из его творческого, насыщенного и насыщающего красками, усиливающего зрелищность объекта зрения.

Город опустошен, его прекрасная материальность как бы истаивает, исчезает, как фантом (не сбывается ли предсказание одного из героев Достоевского — см. «Слабое сердце»?). Обесцвеченность города есть результат разрушительного социального катаклизма:

В пустой реке — лишь отраженье наше,В тиши ночной — лишь сердца легкий бег.Мы так поем, как бы испита чаша,Мы так живем, как будто кончен век.

Жизнь после смерти призрачна и бесцветна: поэты — «болотные цветы», память — «благоухающее тленье». Седой — вот превалирующий цветовой и «возрастной» эпитет Петербурга у Марии Шкапской («седые бастионы», «замшелых стен седая вязь», «невский седобородый вал» — триптих «Петропавловская крепость», 1922). Еще страшнее — видение города в «Петербурге» Ходасевича:

Когда чрез ледяной канал,Скользя с обломанных ступеней,Треску зловонную таскал.

Начало 20-х — период массовой поэтической эмиграции. И те, кто из петербургских поэтов уже издалека пишет, вспоминая свой город, очищают и преображают его, возвращают ему свойственные краски. Да, по И. Северянину, сейчас «город — склеп для мертвецов» («Отходная Петрограду», 1918), но уже из эмиграции город предстает совсем иным (хотя, повторяю, — в прошлом, возникая из прошлого):

Гиацинтами пахло в столовой,Ветчиной, куличом и мадерой…

Пахло солнцем, оконною краскойИ лимоном от женского тела…

Из-за вымытых к Празднику стекол,Из-за рам без песка и без ватыГород топал, трезвонил и цокал. <…>

…Юность мчалась, цветы приколовши…

(«Пасха в Петербурге»)

Возле Лебяжьей канавкиГлянешь со ступеней,Будто поправить булавкиСиней шляпки твоей…

Именно «воспоминанье, острый луч» преображает «изгнанье». Пронзающая сила памяти возвращает город, «где нежно в каменном овале / синеют крепость и Нева». Даже сумерки помнятся как деятельность художника: «бывали сумерки, как шорох / тушующих карандашей». Воспоминание — это луч фонаря, особый ракурс освещения (В. Набоков, «Ut pictura poesis», апрель 1926). Из бесцветного, лишенного красок эмигрантского «настоящего» изгнанник видит родину цветной и многоцветной: «Синей ночью рдяная ладонь / охраняла вербный твой огонь» («К родине», 1924).

Противопоставляет, объединяя в одном снимке, два цветовых канона Петербурга — сияющий и мрачный — В. Ходасевич в «Соррентинских фотографиях»:

Золотокрылый ангел розовИ неподвижен — а над нимВороньи стаи, дым морозов,Давно рассеявшийся дым.И, отражен кастелламарскойЗеленоватою волной,Огромный страж России царскойВниз опрокинут головой.Так отражался он Невой,Зловещий, огненный и мрачный…

Уникальная красота города возрождается — но только в памяти:

Что там было? Ширь закатов блеклых,Золоченых шпилей легкий взлет,Ледяные розаны на стеклах…Лед на улицах и в душах лед.

…Тысяча пройдет, не повторится,Не вернется это никогда.На земле была одна столица,Все другое — просто города.

«Румяные губы», «туманное озеро», «матовый» абажур, «голубая, овальная комната» — Петербург из 1950 года Георгия Иванова. Из ледяного никогда усилием сознания и воображения поэт возвращается в утраченную столицу с ее голубовато-золотой гаммой:

Распыленный мильоном мельчайших частиц,В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,Я вернусь — отраженьем в потерянном мире.

И опять в романтическом Летнем саду,В голубой белизне петербургского мая,По пустынным аллеям неслышно пройду,Драгоценные плечи твои обнимая.

В подсоветской поэзии у Петербурга — Ленинграда — сначала исчезают краски. Город обесцвечивается, как бы выцветает. Его знаменитая красота принадлежит только давно отошедшему:

И розово-серый прибрежный гранит,И дымные дали его.

Только в «видениях юности беспечной» город остался многоцветным:

Под солнцем сладостным, под небом голубымОн весь в прозрачности купался.…И фонари, стоящие, как слезы,И липкотеплые ветраЕму казались лепестками розы.

Еще помнит и славит былое великолепие Михаил Кузмин — «…сквозь пар и сумрак розовея»; но сам перечеркивает красоту безобразием — «там пустые, темные квартиры, / Где мерцает беловатый пол» (1930). Абсолютно непригодную, по его мнению, декоративность города уничтожает Илья Сельвинский в «Пушторге»: