Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия Страница 45

Сложнее всего – заканчивая с этой темой – сделать селфи в аэроэкспрессе, который носится между аэропортом Пудонг и Шанхаем. Потребность запечатлеть кого-либо в таком странном, казалось бы, месте возникает в связи с тем, что это самый быстрый поезд в мире (о том, что он за считаные секунды приезжает на станцию, где нужно потратить час на то, чтоб выцыганить у автомата билет в метро, проспекты благоразумно умалчивают); катится он не по рельсам, а по магнитной подушке – со скоростью около 430 километров в час, то есть намного быстрее, чем болиды «Формулы-1» по прямой. Никто из тех, кому повезло попасть на борт, не сидит – все стоят в проходе, полагая задачей номер один сфотографироваться на фоне табло, где показывают скорость. Цифры постоянно скачут – но все хотят увидеть именно 430, поэтому в соответствующий момент резко выбрасывают руки со смартфонами вверх. Уйти из этого коридорчика без синяка под глазом мало кому удается, равно как и разглядеть потом себя в толпе на этих, с позволения сказать, фотографиях. Поезд называется «Маглев» (от «магнетик левитейшн»), и это самый простой способ сгонять в будущее. Поразительно, как дешево обходится это удовольствие.

У китайцев вообще очень особенные отношения с деньгами. Вы знаете, что именно они в последнее время обрушивают мировые рынки – то девальвируя свою валюту, то перегревая свою экономику, то отказываясь покупать столько нефти, сколько им предлагают, причем с хорошими скидками. Не исключено, корни эти глобальных явлений лежат в повседневной жизни китайцев, их бытовой эксцентрике. Чтобы понять, что отношения этих людей с деньгами далеки от обычных, не нужно забираться в какуюто глубинку. Гонконг, Пекин, Гуанчжоу – обычно знакомство с Китаем начинается с этих трех мегаполисов, где так приятно проснуться где-нибудь на 38-м уровне 50-этажного небоскреба от дребезжания тележки продавца риса или скрипа колеса с педальным приводом точильщика ножей. Поймав однажды машину и добравшись до места назначения (опускаю сюжет о том, что мы дважды приезжали не туда и в ответ на возмущение таксист улыбался мне во все 64 зуба; хорошо, что к тому времени я уже знал: улыбка у китайцев может быть знаком сконфуженности; я видел сотни, сотни таких улыбок!), расплатился: сто пятьдесят, допустим, юаней, специально мелкими купюрами, чтоб без сдачи. Ответом мне была на этот раз не улыбка – далеко не улыбка; если бы мне удалось сфотографировать физиономию, которую скорчил таксист, удалось бы собрать в Инстаграмме пару тысяч сочувственных лайков. Оказывается, в каждом шанхайце живет внутренний Карлсон – они в восторге, когда им удается заполучить мелкие монетки, и с глубоким скепсисом, не сказать – с презрением, относятся к купюрам в 1 и 5 юаней. Даже и к этому, однако ж, можно привыкнуть; к чему привыкнуть нельзя, так это к тому, что в каждом месте свои предпочтения и фобии. На западе Китая, в глубинке, мне однажды отказались продать на рынке сушеное мяса яка, когда я попытался расплатиться монетами: подавай им только бумажные деньги. Почему? Не спрашивайте.

Вряд ли случайно в рассказах о Китае так часто возникает тема еды – на инциденты, связанные с ее приобретением и употреблением, приходится не меньше 60 процентов впечатлений от поездки в эту страну – больше, чем от архитектуры и высокотехнологичного транспорта. Многие делают вид, что посещают тамошние рестораны, чтобы пощекотать вкусовые сосочки и «разобраться» в той или иной региональной кухне. Это неправда – все, кто не понимает по-китайски, ходят туда, чтобы пощекотать исключительно нервы. В Китае невозможно поесть без приключений – так, чтобы ничего не произошло, совсем ничего. К примеру (я мог бы вспомнить и свой опыт посещения ресторана гуандунской кухни, где мне принесли жареного кота и пригоршню вареных пауков, но это слишком интимный опыт, чтобы рассказывать о нем всем), ты заказываешь тривиального краба (в Гонконге, например, крабы продаются повсюду – от частных лавочек до чуть ли не флагманского стора Apple: лежат себе, полеживают со связанными лыком ногами и клешнями, поблескивают панцирями) – и… Представьте, что вы съели целиком пирамидку васаби, умножьте на десять, а потом прибавьте ощущение, будто у вас под языком разорвалась атомная бомба. Рису, рису хотя бы дайте, я же заказал! – пытаюсь добиться хоть какой-то передышки от острого; но рис не несли до того момента, пока я не залил слезами скатерть; битва с крабом оказалась проигранной подчистую – за час удается расправиться только с левой клешней. Вот тут-то, когда я уже повесил перчатки на крюк, мне и принесли плошку с рисом.

Но почему, выл я, почему? Вы же китайцы, а китайцы все время едят рис палочками – даже когда ездят в своих конических шляпах на велосипеде!

Глупости: разумеется, нет; рис для них – не основное блюдо и не гарнир, а всего лишь способ недорого добраться едой – если, к примеру, ты уже подзаправился парой-тройкой крабов, а все равно хочется чего-то еще. Вот поэтому его и приносят – в финале.

Масть географии

Не исключено, самым запоминающимся моментом лондонской Олимпиады-2012 стал парашютный прыжок Елизаветы Второй; на церемонии открытия зрителям был продемонстрирован ролик, в котором некто в смокинге – подозрительно напоминающий человека, сыгравшего главную роль в фильме «Ковбои против пришельцев», – является в Букингемский дворец, сажает английскую королеву в вертолет, летит с ней над Темзой к стадиону Уэмбли, после чего помогает даме пристегнуть парашют и наблюдает за тем, как раскрывается купол с душераздирающим британским флагом.

Мы привыкли к тому, что поп-культура вторгается в политическую реальность и даже формирует ее – но чтобы настоящая английская королева ставила себя на одну доску с вымышленным персонажем? Да кем, спрашивается, он должен быть?

Кем-кем; да уж не Гарри Поттером, во всяком случае. Некоторые моменты «Бондианы», есть у них такая особенность, вызывают у зрителя неловкое чувство, которое продавцы немецких автомобилей описывают словом «восторг»; и поскольку взрослым людям трудно признаться себе в том, что им просто нравятся сцены с выпрыгивающими с вертолета английскими королевами, кусающимися великанами и стреляющими карликами, они пытаются обнаружить в сериале некое зашифрованное послание – и рассматривают каждый фильм как чрезвычайно интенсивный поток знаков, выливающихся на голову простодушного кинолюбителя с целью введения его в заблуждение; предназначение же интеллектуала якобы состоит в том, чтобы расшифровать эти знаки. К счастью, «Бондиана» предоставляет всем желающим – от Умберто Эко до Александра Проханова и от Ричарда Докинза до Славоя Жижека – обширное поле для разного рода интерпретаций.

Давно прошли времена, когда можно было выдать за открытие тот факт, что Бонд – такая же пропаганда (британского империализма), как силуэты фараонов на пилонах египетских храмов и мозаики с Лениным – на советских домах культуры, причем, парадоксальным образом, степень убедительности этой пропаганды может соперничать лишь со степенью ее абсурдности, потому что никакой Британии-над-которой-никогда-не-заходит-солнце не существовало уже в момент премьеры «Доктора Но», и никакие баснословные суммы, потраченные на съемки, не в состоянии скрыть тот факт, что Бондиана – последние судороги Британской империи.

Базовая нарративная схема «Бондианы» была исследована Умберто Эко еще в 1970-х – с той же серьезностью («победив злодея, Бонд выздоравливает и наслаждается с женщиной, которую затем теряет»), с какой В. Я. Пропп анализировал русский фольклор, а К. Леви-Стросс – мифы тихоокеанских аборигенов. Философ С. Жижек остроумно продемонстрировал, что Бонд является инструментом изощренной дискредитации коммунистической идеологии. А. А. Проханов, убежденный, что «“Казино Рояль“ – фильм-послание, в центре которого помещен Путин», пытался однажды разгадать «криптограммы, что выкладываются игроками на столе казино», желая понять ту роль, которую страны Запада предначертали российскому лидеру, дэниел-крейговское сходство с которым никоим образом не случайно.

Исследовано не только то, репрезентацией чего является Бонд (глобальный капитализм, фаллическая доминация белого мужчины, кризис левых движений), но и оккультная подоплека эпопеи, семиотика упоминаемых там животных и юнгианское значение предпочитаемых героем гаджетов. Вы даже не представляете, до какой степени глубоко проанализирована «Бондиана» людьми, которые описывают содержание классических сцен вроде драки в цирковой гримерке следующим образом: «Бонд конституирует узловое означающее, ту точку активности, в которой сразу несколько идеологий пересекаются, взаимодействуют и сопрягаются в единое образование, принимая осязаемую, материальную, легко различимую форму».

Так-то оно так, однако ж до сих пор никто так и не смог внятно ответить на простой вопрос – с какой стати персонаж, созданный в 1950-е, в совсем других исторических условиях, продолжает сохранять актуальность и вызывать к себе симпатию? Почему все супергерои, включая Индиану Джонса, Бивиса и Баттхеда и Оби ван Кеноби, рано или поздно сходят со сцены – и только Бонд остается «тефлоновым»? Кроется ли секрет его живучести в его характере – или в той эволюции, которую претерпел его образ? Последний вопрос, впрочем, является скорее умозрительным – правда состоит в том, что большинство зрителей, в диапазоне от водителей-дальнобойщиков до преподавателей семиотики, видали всю эту эволюцию в гробу – и желали бы, чтобы Бонд оставался таким, каким они его однажды полюбили: таким, как Коннери, таким, как Мур, таким, как Броснан… люди, которые хотели бы, чтобы Бонда всегда играл Тимоти Далтон, тоже наверняка есть, пусть даже они обычно не рискуют высказывать свои взгляды публично.