Павел Крусанов - Беспокойники города Питера Страница 45

Если Леонид Богданов решает, например, что данное конкретное здание на фотографии должно стать сплошным черным пятном, он, как говорят фотографы, его «запечатывает», то есть увеличивает экспозицию при печати, добиваясь желаемой черноты. Но при этом он следит, чтобы отсветы на стенах, блики на стеклах и т.п. не исчезли с листа полностью, а остались бы в виде почти незаметных следов, которые уже не читаются как часть изображения, но все же как-то воспринимаются глазом. То есть он изображает черноту все-таки с помощью света, и такая чернота живет, дышит, пульсирует, она может пугать или завораживать.

Петербург Богданова, как правило, столичный. Есть только один район, с которым у него отношения не имперские, а скорее интимные, родственные. Это Коломна. Он провел в ней немалую часть жизни, здесь, неподалеку от Аларчина моста, помещалась его мастерская. Сюда он не выезжал на съемки, а просто бродил с фотоаппаратом по улицам, и здесь Петербург показывал ему то, что обычно имперские столицы стараются прятать, — задумчивое запустение, темные закоулки, людей-призраков и всевозможных неприметных своих обитателей, коих «так же трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе». Старушки, старики, алкаши, дети, собаки и голуби. Есть у Богданова два странных кадра, красивых и отчасти пугающих. Из арки подворотни вырывается солнечный свет и ложится на асфальт полукруглым пятном, слепящим на фоне темноты стен. И в этом пятне, как на предметном стекле микроскопа, — три напоминающие насекомых черные фигурки, фантомы Города. На самом деле это всего лишь дети, мальчишки. Это — коломенское.

СЕРГЕЙ КОРОВИН

Хренов как роман

Помни, гибель героя — предлог для его бытия.

Вот если когда-нибудь меня строго спросит — какой-нибудь, например, следователь или исследователь, — когда и при каких обстоятельствах ты познакомился с Сергеем Александровичем Хреновым, русским, 1956 года рождения, то я — хоть режьте — смогу только пожать плечами. Откуда я помню? Да и прошло с тех пор ой-ой-ой, сколько времени. Ведь то ли конец семидесятых, то ли начало восьмидесятых — не суть, тогда все друг с другом знакомились, такая была пора, все консолидировались. Зачем-то. Кстати, почему-то помню, как познакомился с Борисом Ивановым: это мы с Аркадием Драгомощенко взяли не помню уж что, и искали, где бы выпить, а он говорит: пошли к Боцману, тут рядом, на Гривцова. Приходим в котельную, представляют меня какому-то дядьке сильно меня постарше, а тот и говорит, мол, я слышал, что вы в армии служили, ну и как там — очень интересно — с гомосексуализмом? Ах, ты, думаю, хрен моржовый, за кого ты меня принимаешь? Ну, молись, что ты такой авторитетный — я-то про него и про «Часы» давно слышал, — а то дал бы я тебе в рыло. Короче, взял себя в руки: отлично, говорю, обстоит, не наблюдалось у нас в дивизионе никакого гомосексуализма. Словом, не понравился мне этот Иванов, хоть и рассказки мои читал, и в редколлегию пригласил. Да, он и пить с нами не стал — на что-то сослался, а я такого тогда еще не видал: тут ему наливают, а он: спасибо, не буду. Возмутительно себя вел. Ну и я ему, наверное, тоже не сильно приглянулся. Потом уже, бывало, придем его поздравлять co Светлым Воскресением, а он крашенки мои непременно разыщет в общей куче и испортит. И «Приближаясь…» три года в «Часы» не пускал, сушил. Ладно, Господь с ним, ни к кому претензий не имею.

А с Хреновым — забыл. Впрочем, однажды, завалился в котельную на Адмиралтейской. В какую? Да, наверно, в шестую, потому что не в десятую и не в двенадцатую точно. А там дежурила оператор по фамилии не то Бесогонова, не то Чертолясова — обе такие работали, — сами посудите, как не перепутать? Нет, хочется верить, что первая, потому что фамилия более светлая, что ли. Так вот, а были мы сменными мастерами, то есть я, Юра Колкер, Саша Кобак и Славка Долинин, ну и ходили по очереди по объектам Второго Октябрьского участка. Нас не ваяли учиться на операторов, сказали, что мы и так достаточно образованны, и предложили ответственные должности на все те же сутки через трое. Причем я ездил на велике. Стало быть, приезжаю я на Адмиралтейскую, а там оператор подает мне сменный журнал. Расписываюсь. И вижу между страниц небольшую такую фотографию какого-то концерта, типа курехинского с Бобиком или что-то в этом роде, и там, на сцене, среди обезумевших музыкантов, свое спокойное вдумчивое лицо. ????? А это вам, говорит мне Бесогонова, просили передать. Кто там, что там, я спрашивать не стал, во-первых, потому что никогда не был любопытным, как, например, Иванов, во-вторых, что тут удивительного — тогда на нашем участке если и работали две-три настоящие старушонки операторами, так это еще ничего, а все остальные — исключительно гуманитарии, свои люди. Олег Охапкин, Драгомощенко, Пудовкина, да тот же Боцман, Володя Ханан и прочие. Всех не перечислить, ей-Богу. Забыл. Такие были традиции. Потом и Шагин работал, Женьки: Кушнер, Волковыйский, Пазухин, Дима Григорьев, но уже после нас, может, и сейчас кто работает. И это не случайно, смотрите сами: сиди себе на смене в котельной, а занимайся, чем хочешь, — читай, пиши, переводи, рукописи редактируй, самиздат составляй, в некоторых котельных даже пишущие машинки постоянно стояли привинченные, и библиотеки приличные, — в общем, живи, только присматривай за температурой, а если у тебя паровой, так чтоб воду не упустить. И друзьям удобно тебя навещать, если им выпить негде, — центр ж города. Ну, а где поэзия, там и девушки, и вино.

А потому, когда при очередном обходе объектов на Адмиралтейской, 6, из тени котла выступил какой-то молодой человек, ну не в мундире Политехнического, а просто в коричневом пиджачке и клетчатой рубашечке под ним, но с неким таким политехническим отпечатком, я не удивился: к хорошенькой девушке пришел аккуратненький мальчик — всюду жизнь. Девушки не человеки, что ли? Честно признаюсь, что лучшего места для романтических свиданий, чем котельная, в те годы я и не воображал. Впрочем, и не я один. Что-то, возможно, и вправду было, способствующее любовникам, в вечных сумерках за низким оконцем, в гуле горелок, в шелесте сетевого насоса, в тихих и непредсказуемых, как икота, щелчках невидимых бойлеров.

А он возьми и представься, мол, Хренов. Очень, говорю, приятно. А, однако, Хренов, запашок у вас занятный. Да запашок как запашок, отвечает, вот, извольте, «Монтекристо» кубинские, черный табак. Как? Не может быть, кричу, ведь и у меня «Лигерос». И где берем? На Ваське, на Седьмой линии не переводится. Так ведь и я на Седьмой отовариваюсь! Вот тебе раз. Тут дежурный оператор Бесогонова сразу говорит: чайку прикажете? Словом, попили мы чая, покалякали, и сразу все выстроилось: и фотка с концерта, и сам он подозрительно кого-то напоминающий лицом, и прочее — все к одному, и масса у нас общих траекторий и пересечений: Курехины там, Драгомощенки, Гребенщиковы, Останины… (Очень может быть, что так все и было.)

Возможно, потому что тогда, в то замечательное время, некое провидение, как увеличительное стекло рассеянный свет, собирало нас в одну яркую точку на плоскости Северной столицы, и от этого места начинал идти дым. Мир сужался и расширялся одновременно. Мы даже не удивлялись постоянному счастливому стечению обстоятельств. То есть кого бы ни доводилось встречать — будь то прямо на улице, в компании, на концерте, в библиотеке, на факультете, а то и у себя дома, — оказывался замечательной личностью и непременно автором. Например, Наль Подольский однажды с похмелья обнаружил у себя за окном мансарды какого-то длинного незнакомца, мирно спящего на кровельной жести. Кто ты такой, спросил он, и что ты тут делаешь у меня на крыше? Тот ответил: я, мол, художник Вальран и нахожусь здесь потому, что вчера пришел в гости к замечательному Налю, но его почему-то не встретил. Так это как раз я и есть, сказал Наль, и они немедленно сбегали и сделались друзьями. О, а девушкам в ту пору было и вовсе непросто, в смысле, кому ни дай, тут же становишься музой, потому что найти себе хоть какого-нибудь простого благополучного парня оказывалось совершенно немыслимо — кругом одни бедные поэты: то Драгомощенко, то Ширали, а то и Кривулин или прозаик Звягин.

Но в тот день у нас никакого дыму не поднялось — да и какое это знакомство за чаем? — у каждого были свои задачи. Я поехал дальше по участку, Хренов остался со своей Бесогоновой. Но с этого момента мы с ним уже стали обращать внимание друг на друга, где бы ни встречались: у того же Боцмана, в Клубе, в Сайгоне. Но про Сайгон — после, потому что это вообще отдельная глава в истории как города, так и самого Хренова. И страшное, скажу вам, было место, форменная «долина смерти», то есть пойдешь — не вернешься.

Иными словами, появление Клуба-81 было совершенно естественным — просто давно сформировавшаяся общность литераторов получила название, ну и площадку для встреч. А это была в то время очень важная штука: кругом царил тоталитаризм — КГБ, МВД, принципиальная общественность, дружинники ходили за нами попятам. Даже посудомойка в котлетной, бывало, возьмет и не даст стакан, и что делать? Из горлышка в парадной? Ну, вдвоем-втроем еще можно пристроиться хоть на подоконнике, а если больше, то мигом приезжает упаковка. В этом плане значение Клуба было неоценимо. И я что-то не помню ни одного собрания, где пили бы чай. Чай пил только Иванов.