Олдос Хаксли - Серое Преосвященство: этюд о религии и политике Страница 49

В отчаянии император был вынужден — как и предсказывали отец Жозеф и планеты — снова обратиться к Валленштейну. Тот вышел из затвора и за несколько недель, благодаря одной магии своего имени, набрал большую армию разноплеменных наемников — шотландцев, венгров, немцев, ирландцев, хорватов, поляков, испанцев, итальянцев — сплошь профессиональных солдат без работы и сплошь равнодушных к знамени, будь то Лев, Лилия или Орел двуглавый, равнодушных ко всему, кроме надежды на жалованье, грабежи, женщин и службу под началом умелого и до сих пор удивительно удачливого полководца. Четырнадцать лет войны, а перед тем — долгий период перевооружений, породили по всей Европе целый класс военных авантюристов — безземельных, бездомных, бессемейных, избавленных от любых природных уз, от религии и совести, не знающих иного ремесла, кроме войны, и непригодных ни к чему, кроме разрушения. Этим людям Тридцатилетняя война казалась обидно короткой. Они поставили на нее все, и любой намек на мир приводил их в такое же смятение и бешенство, как епископов — отделение церкви от государства, а фабрикантов — закон об ограничении детского труда. В 1648 году, когда наконец был подписан Вестфальский мир, многие армии взбунтовались, и лишь с огромным трудом полководцы уговорили их смириться с fait accompli[69]. Демобилизацию пришлось растянуть на несколько лет; но она все равно шла со скрипом — многие наемники так и не сумели заново встроиться в общественный механизм и по-прежнему, но уже в качестве бандитов, сутенеров, профессиональных убийц, вели паразитическое существование, к какому привыкли за долгие годы войны.

С этой разношерстной армией Валленштейн выбил саксонцев из Богемии, а затем выступил против Густава. Несколько недель под Нюрнбергом они стояли друг против друга. Затем, оголодав в подчистую разоренной местности, шведы снялись с позиций и начали перемещаться в поисках провианта. Тогда Валленштейн вошел в Саксонию и сумел ее опустошить с изумительной методичностью. Густав совершил возвратный марш и в ноябре вынудил Валленштейна принять сражение у Лютцена. Имперские войска были разбиты; но сам Густав погиб в бою.

У Ришелье и отца Жозефа известие о смерти Густава сняло камень с души. Верный сын воинствующей Церкви, отец Жозеф был против договора со шведами, но не видел иного средства обеспечить победу истинным католическим принципам. О союзах с протестантами вообще он говорил, что «ими надо пользоваться как снадобьем, которое в малых дозах служит противоядием, а в больших — сразу убивает». Беда с Густавом была в том, что этот гениальный полководец кормил своих французских союзников конскими дозами протестантизма, непосильными для католического желудка. Или, если вернуться к прежней метафоре, пикадор превратился в матадора и, не случись так кстати его смерть при Лютцене, нанес бы австрийской державе смертельный удар. Но как мы помним, Ришелье не хотел гибели Габсбургов. Он хотел только, говоря словами одного французского историка, «разбить кольцо католических государств, объединившихся вокруг австрийской династии, и перетянуть их под опеку и покровительство Франции». Он сочувствовал не Евангелической лиге, а «немецкой католической партии и ее вождю, Максимилиану Баварскому». Использовать протестантскую Англию, протестантскую Голландию, протестантскую Данию и, наконец, протестантскую Швецию ему приходилось потому, что немецких католических князей могли убедить аргументы лишь одного типа — те, какими оперировали англиканские, лютеранские и кальвинистские армии. Чересчур успешно возглавляя эти армии и потому став за несколько месяцев хозяином почти всей Германии, Густав совершил прискорбную ошибку. И только его смерть восстановила необходимый баланс между католиками и протестантами, равновесие взаимоистребительных сил. Тем, кто разбирался во внешней политике Франции, событие это показалось весьма своевременным — настолько своевременным, что многие отказывались считать его случайностью. Поговаривали, что Густава убили не солдаты Валленштейна, а убийцы из его собственной армии. А кто убийц нанял? Кто дал им инструкции и пристроил к Густаву? Конечно же, глава секретной службы Ришелье — отец Жозеф, вездесущий злодей.

У монаха была такая репутация, что теперь с его именем связывали любое странное или сомнительное происшествие. Он не только спланировал убийство Густава-Адольфа; он еще и играл первую скрипку в том cause celebre[70], которое много месяцев подряд служило главной темой разговоров при дворе, среди жителей Парижа и всех провинциальных городов, во всех мужских и женских монастырях, во всех приходах — дело отца Урбена Грандье из Лудена и якобы околдованных им монахинь. Одержимость бесами, которую искусно симулировал целый монастырь истеричных урсулинок по шпаргалкам духовников; сговор монахов с адвокатами в целях лжесвидетельства против ненавистного конкурента в религиозной и сексуальной сфере; блудливый священник, угодивший в сети собственных похоти и тщеславия и казненный по ложному обвинению и со всеми утонченностями садизма, — эта история занимает почетное место в анналах человеческого скотства вообще и религиозного скотства в частности. Молва обвиняла обоих Преосвященств — и пурпурное, и серое. Считалось, что Ришелье подстроил сожжение Грандье, мстя за ходившую под именем последнего сатиру. Про отца Жозефа говорили, что он подстрекал протагонистов чудовищной драмы из чистого тщеславия. Во время экстазов урсулинкам Лудена являлся святой Иосиф, и капуцин будто бы принял явления своего святого тезки за изысканный комплимент. Оба обвинения были беспочвенны. В Луденском деле ни Ришелье, ни отец Жозеф не согрешили ничем, кроме слабости. Рассчитывая приобрести популярность участием в разжигавшем такой интерес и (на ранних стадиях) фанатический энтузиазм деле, Ришелье заплатил экзорцистам, которых в 1633 году пригласили поработать над монахинями. Это был неудачный шаг — тем самым весь процесс как бы получал официальную санкцию. Что до вмешательства отца Жозефа, оно заключалось в посещении Лудена, быстром опросе свидетелей и поспешном возвращении в Париж. Луден был осиным гнездом; делу дали пойти его естественным ужасным чередом. 18 августа 1634 Грандье исправно взошел на костер.

А в Германии между тем положение быстро ухудшалось. Весной 1633 года возник новый франко-протестантский союз — Гейльбронская лига: ее армиями командовали Бернгард Саксен-Веймарский, Горн и Баннер. Авантюрист королевской крови в поисках свободного престола, Бернгард решил добыть себе герцогство. Воспроизводя — с обратным знаком — политику императора по возвращению протестантов в лоно Церкви, он захватил большие куски епископальных территорий в Рейнской области, провозгласил себя их правителем и начал навязывать католическому населению протестантизм. На сторонников Империи это оказало такое же действие, как четырьмя годами ранее на протестантов — Реституционный эдикт: у них возродилось желание воевать. Краткосрочный опыт Бернгарда по принудительному обращению бросил императора в объятия ультракатолической партии.

А Валленштейн тем временем пытался осуществить свою давнюю мечту — объединить Германию под центральной властью, которая будет подконтрольна ему самому. Заключив сепаратный мир с саксонским курфюрстом, в котором он видел потенциального союзника, Валленштейн двинулся на север, разбил шведов у Штейнау, захватил ряд городов, где Густав оставил гарнизоны, и, дойдя почти до Балтийского моря, дотла разорил и ту часть страны, которую больше двух лет почти не затрагивали солдатские бесчинства. Пока Валленштейн действовал на севере, шведы и немецкие протестанты терзали южную Германию.

После того, как Бернгард захватил Регенсбург, Валленштейн был вынужден оставить Мекленбург и Померанию, так и не добившись ничего, кроме их полного разорения. Зима парализовала действия обеих армий. Солдат отправили на зимние квартиры — отбирать у мирных жителей их скудные припасы. Валленштейн не прекращал попыток установить мир и объединить Германию под собственным началом. Одновременно — с помощью агентов отца Жозефа и некоторых чешских аристократов — он интригами добивался богемской короны. Император встревожился и вторично дал ему отставку. Валленштейн обратился к своим офицерам и стал открыто искать шведской помощи. Шведы осторожничали; большинство офицеров остались верны императору. Объявленный вне закона, Валленштейн бежал и 25 февраля 1634 года был убит в Эгере двумя шотландскими пресвитерианцами и ирландским папистом — офицерами его разноязычной армии.

Место Валленштейна занял Галлас, при номинальном командовании короля Венгерского, сына и наследника Фердинанда. Имперские войска отбили Регенсбург и осадили Аугсбург, в 1632 году захваченный Густавом. На следующий год город сдался, от голода и болезней потеряв четыре пятых населения. Летом 1634 года кардинал-инфант во главе пятнадцати тысяч отборных, закаленных в боях испанских солдат выступил из Италии, перешел Альпы и соединился со своим кузеном, королем Венгерским. Рубенс оставил нам прекрасное полотно, изображающее, как темноволосый король и блондин инфант почтительно приветствуют друг друга посреди своих войск и множества аллегорических орлов, лавровых венков, речных богов и Муз — а может быть, это главные добродетели? Как узнать? Все его жемчужно-телесные создания удивительно похожи одно на другое, и нигде нет даже родинки, чтобы отличить Пасифаю, скажем, от Умеренности, а Беллону — от Елены Фурман. Эта картина подтверждает одно обстоятельство, слишком часто упускаемое из виду историками «философского» направления, — что искусство может и не иметь к жизни никакого отношения и что изучение шедевров живописи, поэзии, музыки проливает лишь очень слабый свет на реальный характер той эпохи, в которую они созданы. Кто бы сумел из собрания итальянской живописи XV века вывести общество, описанное Маккиавели? Обычно произведение даже самого «верного натуре» художника изображает в лучшем случае то, чем его современники хотели быть, а не то, чем они действительно были. Такие художники, как, скажем, Рубенс или Корнель, исторически значимы не потому, что сообщают что-то о конкретных фактах и реальных людях своего времени, а потому, что их картины и драмы ярко иллюстрируют боваристские[71] мечтания, владевшие душой XVII века, — мечту о сверхчеловеческой пышности и мечту о сверхчеловеческом благородстве, стремление к большей, чем персидская, роскоши в невозможном сочетании с большим, чем спартанский, героизмом.