Евгений Витковский - Против энтропии (Статьи о литературе) Страница 49

Тут мы подходим к самому существенному: зачем вообще Пастернак, Цветаева, Ахматова и большая часть поэтов серебряного века именно переводили: есть множество способов заработать те небольшие деньги, которые поэтический перевод давал. В советское время, скажем, детские пьесы, шедшие на сотнях сцен, приносили Маршаку куда больше, чем Блейк, Берне и даже Шекспир. Сергей Городецкий переписал "Жизнь за царя" в "Ивана Сусанина", Вадим Шершеневич тоже работал для сцены, а "Цветы зла" Бодлера в его переводе по сей день почти целиком лежат в архиве. Но если б дело было в Бодлере — в архивах пылятся тонны неизданных "Стийенских" — это-то зачем?..

Марина Цветаева в предвоенные месяцы записала в дневник (цитирую по книге М. Белкиной "Скрещение судеб", М., 1992, с. 42-43):

"Я отродясь — как вся наша семья — была избавлена от этих двух (понятий): слава и деньги. Ибо для чего ж я так стараюсь нынче над... вчера над... завтра над... и вообще над слабыми, несуществующими поэтами — так же, как над существующими, над Кнапгейс — как над Бодлером? Первое -невозможность. Невозможность — иначе. Привычка — всей жизни. Не только моей: отца и матери. В крови. Второе: мое доброе имя. Ведь я же буду -подписывать. Мое доброе имя, т. е. моя слава. — "Как могла Цветаева сделать такую гадость?" Невозможность обмануть — доверие.

(Добрая слава с простой славой — незнакома.) Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили — плохого. Добрая слава: один из видов нашей скромности — и вся наша честность.

Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую, только когда их нет. Есть — естественно, ибо есть естественно (ибо естественно — есть). Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну — и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется? Если взять эту мою последнюю спокойную... радость.

Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги".

Последняя фраза — осиновый кол в могилу легенды о том, что за переводы поэты брались только из-за денег: это было отнюдь не самое выгодное занятие даже из числа "литературных". И все же что делать с такими вот строками, как те, что записала Лидия Корнеевна Чуковская 19 декабря 1958 года в своих "Записках об Анне Ахматовой":

"Ненависть моя к переводам окрепла. Вот это, действительно, прогул, преступная растрата национального достояния — ахматовское, пастернаковское время, расходуемое не на собственное творчество, а на переводы".

И это отнюдь не только точка зрения Л. К. Чуковской. Поэтесса Татьяна Галушко опубликовала в свое время стихотворение "Переводчики 1950 года", и в нем есть строки: "Из ГЕте, как из гетто, говорят / Обугленные губы Пастернака". И Т. Галушко и Л. Чуковская явно разошлись мнениями с Цветаевой и с Пастернаком (и даже с Ахматовой). Самые ранние переводы Пастернака из Рильке, не доведенные до чистовых вариантов, найдены в его рукописях 1911-1913 гг. Два "Реквиема" Рильке Пастернак перевел вскоре после смерти Рильке (в декабре 1926 года); опубликовал их в периодике — и сорок лет их никто не перепечатывал. Наконец, два лучших перевода из Рильке ("За книгой" и "Созерцание") Пастернак сделал в 1957 году для автобиографической повести "Люди и положения" — иначе говоря, Пастернак собирался эти два перевода вскоре напечатать. Для справки напоминаю, что над головой Пастернака тогда уже сгущались тучи, но гром грянул только 25 октября 1958 года в виде погромной статьи в "Литературной газете", а до того была надежда, что "пронесет". Ничего себе "прогул", ничего себе "растрата"...

Ахматова переводила иначе, — однако же своего Рильке 1910-х годов или шекспировского "Макбета" начала 1930-х она делала не только не по заказу -она их вовсе не для печати делала. В начале 1950-х годов ей стали заказывать в Гослитиздате (он же "Художественная литература") то "Марьон Делорм" Виктора Гюго, то поэму "Ли Сао" древнейшего из китайских классиков Цюй Юаня, поздней — корейских поэтов, позже — еще много чего, от древнеегипетской лирики до Габдуллы Тукая. Для истории литературы, быть может, и важно будет когда-нибудь узнать, сколько строчек в Гюго принадлежит Н. И. Харджиеву, сколько самой Ахматовой, но для читателей куда важней, что Ахматова эти переводы подписывала своим именем. Она дорожила им ничуть не меньше, чем Цветаева.

"Из Гете, как из гетто..." — не просто красное словцо с аллитерацией, а полное непонимание того, зачем вообще существует поэтический перевод. Мне доводилось встречать людей, ненавидящих верлибр, знаю многих, кто терпеть не может сонета, иным неискушенным редакторам четырехстопный хорей кажется частушечным размером, ну, а дальше можно вспомнить и крик известной поэтессы на молодого поэта: "Как вы можете писать "будто"! Это такое отвратительное слово! Только "словно"! Как вы не чувствуете, у вас нет слуха!.." Ненависть к поэтическим переводам — из той же области, и та же ей цена.

Я вовсе не хочу доказать, что переводами поэты занимались из чистой любви к искусству, — хотя этого тоже полным-полно. Деньги часто определяли — кого именно будет переводить Цветаева или, к примеру, "репатриированный" Северянин. В Гослитиздате (после раздела Польши между Сталиным и Гитлером) готовилось сразу несколько книг — Мицкевич, антология еврейской поэзии Западной Белоруссии — книги не были изданы, готовые к печати рукописи исчезли вместе с вывезенным в Красноуфимск архивом издательства, но для нас сейчас важно, что работа над этими книгами была окончена.

"Мицкевича послал 31 января и трепещу за участь переводов: слишком многое с этим связано", — так писал 22 марта 1941 года Игорь Северянин из "присоединенной" Эстонии в Москву Георгию Шенгели; для Северянина Шенгели, редактор Гослитиздата (к этому времени оттуда ушедший, но сохранивший прежние связи, о которых речь ниже), был единственным шансом раздобыть литературный кусок хлеба. Шенгели, добрая душа, опекал кумира своей юности, доставая ему переводную работу: впрочем, приходилось брать отнюдь не "поэтов Парижской Коммуны", которых Северянин "ежедневно ожидал", а туркменские подстрочники. От туркменской лямки спасла Северянина война и смерть, — не уверен, что это лучший выход.

"Меня заваливают работой", — писала о своей переводческой жизни Марина Цветаева дочери в лагерь 16 мая 1941 года и перечисляла, что ей назаказывали: Важа Пшавела, баллады о Робин Гуде, Бодлер, белорусские евреи, Иван Франко, болгары, поляки и т. д. "Меня все, почти все, очень любят и очень ценят мою работу".

Здесь мы касаемся необычной темы: кто же были те невидимые благодетели, которые обеспечивали "работой" поэтов-переводчиков в тридцатые, сороковые, пятидесятые годы? Небольшое исследование — два часа телефонных звонков еще живым свидетелям, с которыми, слава Богу, у меня есть чисто человеческие хорошие отношения — позволило установить, что в Гослитиздате с подачи Бориса Пастернака Цветаеву опекала прежде всего заведующая редакцией литератур народов СССР Александра Петровна Рябинина (1897-1977): она щедрой рукой отдавала Цветаевой все, что та согласна была взять, — к тому же Рябинина часто подписывала для Цветаевой платежки за еще не сданную работу, — надо ли говорить, что она рисковала при этом головой.

Гослитиздат был не единственным, но главным прибежищем для оголодавших поэтов в советском царстве сталинской эпохи. "Славянской" редакцией заведовала Александра Васильевна Савельева — член КПСС чуть ли не с 1903 года. "Две Саши" (другая версия — "две Шуры") заставляли своих сотрудников отсиживать на открытых партсобраниях до полуночи, но только и всего. Даже когда пришли годы "борьбы с космополитизмом", директор издательства, малоодаренный, но честный А. К. Котов дальше слов не шел; М. Живов продолжал редактировать польские книги, А. Садецкий — румынские, Н. Глен -болгарские. В 1949 году на работу в то же издательство пришла Юлия Живова (дочь Марка, участника "Строф века — 2"): ей довелось в 60-е годы спасать переводами уже совсем иное поколение поэтов — от Бориса Слуцкого и Давида Самойлова до Иосифа Бродского.

Русская поэзия XX века должна поставить памятник Неизвестному Редактору — одному из десятка, из сотни темных и тупых чиновников, кто, хотя шел в издательство на службу, на деле спасал русскую поэзию, а отчасти ее творил. Не зря в России написаны многие десятки стихотворений — оригинальных! — о поэтическом переводе. Многие из них читатель найдет в моих заметках, сопровождающих подборки в этой антологии. Исчерпать эту тему мне не под силу. Одна лишь пародийная баллада Георгия Шенгели "Замок Альманах" потребовала бы десятка страниц примечаний, но едва ли они нужны: почти все герои баллады присутствуют в "Строфах века — 2" как участники. "Там жили поэты". Не только там, и не только так. Но жизнь "в коридорах Госиздата" била ключом. Потом, понятно, стали закручивать гайки, пришли новые заведующие, потребовавшие, чтобы договора им на подпись подавали не как-нибудь, а с соблюдением процентной нормы национальностей: директор "Художественной литературы", ныне шолоховедствующий Валентин Осипов, не принимал договоров на перевод с Юнной Мориц и Маргаритой Алигер, покуда редактрисса не догадывалась подложить в ту же пачку кого-нибудь, ласкающего своей фамилией арийский слух Осипова, к примеру Виктора Топорова. Это из числа анекдотических историй, куда больше было трагических: голодное самоубийство Томаса Чаттертона, восемнадцатилетнего английского поэта, в XVIII веке поразило умы англичан и не дает покоя их совести по сей день. В XX веке в России такие истории проходили вообще незамеченными.