Генри Киссинджер - Дипломатия Страница 5

Рузвельт был мудрым аналитиком, изучавшим систему равновесия сил. Он настаивал на необходимости для Америки играть соответствующую роль в международной политике, оправдывая это национальными интересами и полагая, что мировое равновесие сил невозможно, если Америка не является его составной частью. А для Вильсона обоснование американского участия в международных делах носило мессианский характер: на Америку, с его точки зрения, была возложена обязанность не просто соучаствовать в системе равновесия сил, но распространять свои принципы по всему свету. Во времена администрации Вильсона Америка стала играть ключевую роль в международных делах, провозглашая принципы хотя и бывшие трюизмами в рамках собственно американского мышления, но тем не менее для дипломатов Старого Света означавшие революционный разрыв с прошлым. В число этих принципов входили понятия о том, что от распространения демократии зависит мир на земле, что государства следует судить по тем же самым этическим нормам, которые являются критерием поведения отдельных личностей, и что национальные интересы любой страны должны подчиняться универсальной системе законов.

Для ветеранов европейской дипломатии, закаленных в боях за сохранение равновесия сил, точка зрения Вильсона относительно существования абсолютных моральных постулатов, лежащих в основе внешней политики, воспринималась как странная, если не лицемерная. И все же вильсонианство выжило, ибо история переступила через ограниченные воззрения его современников. Вильсон первым увидел, как должна выглядеть универсальная всемирная организация, Лига наций, которой предстояло сохранять мир посредством осуществления принципа коллективной безопасности, а не путем создания альянсов. Хотя Вильсону не удалось убедить собственную страну в достоинствах подобного рода воззрений, идея выжила. И именно под барабанный бой вильсоновского идеализма стала утверждаться в мире.

Специфический американский подход к международным делам проявился не сразу и не был лишь последствием озарения, осенившего одну-единственную личность. В ранние годы существования республики американская внешняя политика была на деле тщательно продуманным выражением американских национальных интересов, сводившихся просто-напросто к тому, чтобы надежно обеспечить защиту собственной независимости. Поскольку ни одна из европейских стран не представляла угрозы для Соединенных Штатов, пока имела дело с соседними странами-соперниками, «отцы-основатели» выказывали полнейшую готовность использовать столь презираемую ими систему равновесия сил, коль скоро это было выгодно; и они действительно с величайшим искусством лавировали между Францией и Великобританией не только для того, чтобы сохранить американскую независимость, но и для того, чтобы расширить государственные границы. И поскольку им не хотелось, чтобы какая-либо из сторон одержала решающую победу в войнах Французской революции, они провозгласили нейтралитет. Томас Джефферсон определил наполеоновские войны как соперничество между тираном суши (Францией) и тираном океана (Англией)[1]— иными словами, стороны европейской битвы были, по его мнению, морально эквивалентны друг другу. Прибегнув к зачаточному варианту неприсоединения, Америка, как впоследствии и многие другие нации, выходящие на политическую арену, открыла для себя выгоды нейтралитета в качестве инструмента для международных сделок.

В то же время Соединенные Штаты вовсе не до такой степени отвергали все методы Старого Света, чтобы позабыть о самом понятии территориальной экспансии. Напротив, с самого начала своего существования Соединенные Штаты прибегали к экспансии как в Северной, так и в Южной Америке, четко стремясь добиться заранее поставленной цели. После 1794 года серия договоров закрепила границы с Канадой и Флоридой в пользу Америки, открыла реку Миссисипи для американской торговли и положила начало укоренению американских коммерческих интересов в Британской Вест-Индии. Кульминацией явилась покупка Луизианы в 1803 году, предоставившая молодой стране огромную территорию с неопределенными границами к западу от реки Миссисипи, ранее принадлежавшую Франции, а также возможности предъявлять претензии на испанскую территорию во Флориде и Техасе, то есть фундамент будущего ее развития как великой державы.

Французский император, совершивший этот торг, Наполеон Бонапарт, дал объяснение своей односторонней сделке в типичном стиле Старого Света: «Эта территориальная уступка навсегда закрепляет мощь Соединенных Штатов, и этим я только что дал Англии соперника на морях, который рано или поздно умерит ее гордыню»[2] Американским государственным деятелям было не важно, как Франция оправдывает продажу собственных владений. Для них осуждение силовой политики Старого Света не противоречило американской территориальной экспансии по всей Северной Америке. Ибо они воспринимали американский рывок на запад скорее как внутреннее дело самой Америки, чем как действие внешнеполитического характера.

Именно в этом ключе Джеймс Мэдисон осуждал войну, видя в ней источник всех зол, предвестие новых налогов и крупных армий, а также всех прочих «способов подчинения многих господству немногих»[3]. Его преемник Джеймс Монро не находил противоречия между этим положением и защитой экспансии на запад, ибо полагал, что это необходимо для превращения Америки в великую державу:

«Всем должно быть очевидно, что чем дальше осуществляется экспансия, при условии, что она остается в справедливых пределах, тем большей станет свобода действий обоих (штатного и федерального) правительств и тем более совершенной станет их безопасность; и во всех прочих отношениях тем более благоприятными станут ее последствия для всего американского народа. Размеры территории, в зависимости от того, велики они или малы, в значительной степени характеризуют нацию. Они свидетельствуют о величине ее ресурсов, численности населения и говорят о ее физических силах. Короче говоря, они создают разницу между великой и малой державой»[4].

И все же, даже используя время от времени метолы европейской силовой политики, лидеры новой нации остаются верны принципам, придавшим их стране определенную исключительность. Европейские державы вели бесчисленные войны, чтобы предотвратить возникновение государства, которое бы господствовало над всеми остальными. В Америке сочетание силы и удаленности давало уверенность в том, что любой вызов может быть надлежащим образом отражен уже после того, как он будет сделан. Европейские нации, имевшие меньший запас прочности с точки зрения выживания, образовывали коалиции против самой возможности перемен; Америка же находилась достаточно далеко, чтобы ориентировать собственную политику на противостояние реальным переменам. Таков был геополитический фундамент воззрений Джорджа Вашингтона, предупреждавшего против участия в альянсах-«ловушках» ради достижения какой бы то ни было цели. Было бы неразумным, заявлял он, «впутывать себя посредством искусственных связей в обычные хитросплетения этой (европейской) политики или в обычные комбинации и коллизии, проистекающие из внутриевропейских дружественных или враждебных отношений. Наша отъединенность и пребывание в отдалении требуют от нас и позволяют нам следовать иным курсом»[5].

Новая нация восприняла совет Вашингтона не как практическое, геополитическое суждение, а как моральную максиму. Воплощая в себе принцип свободы, Америка считала естественным воспринимать обеспечиваемую двумя океанами безопасность как знак божественного провидения и относить собственные действия на счет высшего морального озарения, а не объяснять их исключительными факторами безопасности, которыми не обладала никакая другая нация.

Главным элементом внешней политики в ранний период существования республики была убежденность в том, что постоянные войны в Европе являются результатом циничных методов управления государством. Европейские лидеры основывали свою международную систему на убеждении, что гармония будто бы может возникнуть в чистом виде в результате соперничества эгоистических интересов. Их американские коллеги провидели мир, где государства будут действовать не как недоверчивые соперники, а как партнеры. Американские лидеры отвергали европейские представления о том, будто бы моральность поведения государств оценивается по иным критериям, чем моральность поведения отдельных лиц. По словам Джефферсона, существует «одна и та же система этики для людей и для наций: быть благодарными, быть верными всем принятым на себя обязательствам при любых обстоятельствах, быть открытыми и великодушными, что в конечном счете в равной степени послужит интересам и тех и других»[6].