Станислав Сенькин - Картонное небо. Исповедь церковного бунтаря Страница 5

Покидающие церковь люди часто забираются на соседний холм и высокомерно бросают камни по маковкам и приходам. Этот странный феномен эмоционального прилипания верующими однозначно воспринимается как «бесовская брань», а сами бывшие часто просто не осознают глубину нанесённых им в церкви ран и токсичность религиозного яда. Причем это относится исключительно к тем, кто принимает Христа сердцем, то есть людей идейных. Для подавляющего большинства церковь вырисовывает какие-то странные отдалённые перспективы «что-то там есть». Для них церковь просто учит любить маму и быть хорошим против всего плохого. А вот с идейными дело обстоит сложнее. Они всегда несли церкви одни проблемы, расколы и ереси. Раньше идейных ломали через «святое послушание», мол, стерпится – слюбится. Любая ересь наказывалась не только потусторонними судами, государство предоставляло церкви для репрессий свой карательный аппарат. Теперь идейность топят в монастырской сытости.

Мне тоже нужно было чем-то заниматься после выхода из монастыря, и я просто начал писать книги. Отписался по теме, заработал денег. И волки сыты, и овцы целы. Лично претензий к монастырям не имею. После Афона я вернулся на Смоленщину. Обратно в монастырь мне уже не хотелось. Мне был еще тридцать один год. Возраст подходил к возрасту Христа, и я вскоре написал свою первую книгу, которая неожиданно для меня самого стала достаточно популярной в православном сообществе. То есть я начал как достаточно успешный православный писатель. Сразу же хороший старт с первой же книги, что продавалась почти в каждой церковной лавке. Мировоззрение моё было тогда «послеафонское», то есть пророчески художественное. У меня не было никакого надлома после Афона, напротив, я достаточно качественно впитал традицию, что и отобразил в своих книгах. Окунувшись в православную среду, я вдруг понял, что это люди неоднозначные, и ВСЕ разные и особенно в религию-то и не верящие. Но она им нужна как место единения друг с другом. И мои книги их соединяли своим пафосом.

Это достаточно требовательный читатель, и для него важно, чтобы ты соблюдал некие пропагандистские условности. Первую свою книгу я писал легко. Просмотр фильмов Тарантино и дух нового времени с интернетом и гаджетами соединился в моем сознании с православной монашеской традицией. В итоге древняя мудрость передавалась мною весело, и поучения были совсем не занудными. Я почувствовал себя писателем в полной мере в 2008 году, когда в Манеже в Москве издателям была вручена премия за эту первую книгу «Украденные мощи», о чём я сам узнал из интернета. Формулировка премии гласила: за лучшее художественное произведение 2008-го года. Это был маленький, но триумф. Почему маленький – да потому что амбиции выросли сразу же. Писатель во мне ждал слишком долго, чтобы ограничиться этим, и одну за другой я выдал на-гора четырнадцать книг. Я экспериментировал в разных жанрах. Писал сборники афонских рассказов, которые до сих пор являются самыми любимыми у моих читателей. По следам рассказов вышло четыре повести в том же «афонском» стиле.

Постепенно моё мировоззрение на́чало постепенно крениться к реализму, что сказалось на моей художественной позиции. И тут начались конфликты с издателем. «Пиши про духовность» – то есть либо откровенную пропаганду, либо различные благочестивые байки с соблюдением пропагандистских условий, что сами понимаете, является прокрустовым ложем для честной художественной позиции.

У индусов есть хорошее понятие – «дхарма». Дхарма голодного – поесть, бедного – заработать денег, богатого – заниматься благотворительностью. Так вот, дхарма писателя – отображать в своих произведениях именно ту художественную правду, что ему открылась. Это не истина в последней инстанции, но художественный взгляд, честный взгляд, без условностей. С каждой книгой мне выражаться стало всё труднее. Последнюю повесть мои первые издатели уже не хотели издавать. Все потому, что я отказывался писать «про духовность» такую, какой они ее понимали, а брался только за те темы, которые брали за душу лично меня. Чтобы я сам от написания этих текстов получал удовольствие, поскольку иначе читатель не сможет получить и своего, читательского удовольствия. Последняя повесть в этом стиле была про героинового наркомана – сына священника, который стал бандитом. Я настолько правдоподобно изобразил жизнь героинового наркомана, что недруги обвинили меня в наркомании, хотя я всегда был верен алкоголю. Книгу издало другое издательство ограниченным тиражом, но ее стали перепечатывать и отправлять по тюрьмам, потому что она помогала жить. И это для меня было высшей наградой.

Параллельно у меня был проект написания книг в совершенно новом стиле – православного мистического детектива. Проект получился неудачным, хотя книги и оформление были шикарными. Писал я их под псевдонимом. Доходило до смешного, когда на одном и том же православном сайте – книги, написанные под собственным моим именем, прославлялись как духовные и весьма полезные, но те, которые были написаны под псевдонимом, клеймились как тупые, грязные и вредные. И я вошел в конфликт. Его зерно было изначально во мне и прорастало с годами, подпитываясь растущими писательскими амбициями и алкоголизмом. Я вошел в конфликт со всеми: с обществом, церковью, своими близкими. Этот конфликт сделал меня бесконечно одиноким и злым…

…Есть такая интересная техника гештальт-терапии, как «горячий стул». Недавно проходя реабилитацию, я сидел на таком стуле среди психотерапевтической группы, и окружающие давали мне обратную связь. Тема, с которой я вышел на этот стул, была «писатель и церковь». Высказывали довольно много мнений относительно моего конфликта с православным духовенством, мол, это и банальный пиар, и стремление выделиться, самоутвердиться за счет других. Другие говорили, что это действительно поступок. Одно мнение мне особенно понравилось, точнее, это не мнение, но как бы взгляд со стороны:

– Мне, Стас, ты со своим конфликтом напомнил честного полицейского из фильмов. Вот все кругом продажные, а он честный, хотя ему и достается за это. Эдакий брутальный полисмен, идущий против системы. Небритый одиночка, обычно с бутылкой в руках.

Вот этот образ – «честный» полицейский с бутылкой – абсолютное попадание «в десяточку». И вопрос: он пьет, потому что честный, или честный, потому что пьет? Если уж быть честным до конца, то, скорее, вернее второе – он «честный», потому что пьет. «Героическая» честность такая интересная категория, что требует фон в виде лжецов. Такая честность всегда «вопреки», а не сама по себе. С одной стороны, я избавлялся от лицемерия, но с другой – увязал в борьбе против того же лицемерия, алкоголя и целого мира.

Обличительный формат такой честности предусматривает вознаграждение в виде той же бутылки и имиджа правдолюба. А правдолюбие же заключается в том, чтобы докопаться до кого-нибудь. Причем сделать это легко, потому что у всего в этом мире есть две грани. Возможно, есть кому-то польза от этого. Но в последнее время я стал сомневаться в этом. Еще ученые не изобрели точные приборы измерения пользы и вреда. А вот бутылка в руках «честного» полицейского это однозначный вред. Забота о завтрашнем дне, где «дне» от слова дно, а не день…

Но тогда, во время обострения конфликта, я об этом не думал, я был «героем», который тонул в собственной важности, чтобы оттолкнуться от своего дна.

Я много пил, перебивался случайными заработками и путешествовал. Меня заносило то в Беларусь, то в горы Кавказа. Я словно бежал от этого общества, которое хотело вылепить меня по своему образу и подобию, чтобы я отражал его в своих книгах.

Блуд

Бывало, я появлялся в подряснике «на людях», и обычно люди мне с интересом задавали самые разнообразные вопросы. Всегда интересно, чем живёт закрытое общество, будь то тюрьма, армия или монастырь. Больше всего мирских, в особенности мужчин, интересовало, как монахи и монахини усмиряют своё либидо. Большинство искренне заблуждается по поводу неосуществимости перекрытия этого природного канала, справедливо полагая, что семя накапливается в мошонке для того, чтобы изливаться, но искренне заблуждаясь насчёт того, что якобы невозможно каким-то образом повлиять на ситуацию. «Особо знающие» миряне говорили, что только педерастия или на худой конец «малакия», под чем они понимали мастурбацию, спасает изнемогающих от скопившейся спермы монашествующих. Что «между прочим все мы дрочим», как писал в своём стихотворении Бродский.

Я всегда упорно отрицал не только гомосексуализм, но и «малакию», ссылаясь на свой опыт и на опыт отцов. Как учил святой Феофан Затворник: «Найдите и прочитайте следующее место в первом послании св. Павла к Коринфянам: гл. 6, ст. 9. Что здесь названо: малакии, то есть ваше дело. Оно лишает Царствия. Следовательно, есть смертный грех. Блудная страсть здесь во всей силе – и удовлетворяется. Поразмыслите о сем. И положите конец сему делу. Оно иссушает, и преждевременную смерть причиняет. У иных способности расслабляет, здравомыслие и энергию подавляет, бывает причиною и умопомешательства. Блюдите себя!» Смысл тогда во всём этом монастырском делании, если оно в принципе невыполнимо?