Алексей Цветков - Антология современного анархизма и левого радикализма Страница 5

У анархизма, даже в самом внешнем, то есть исключительно социальном, смысле растут перспективы в западном обществе, как и вообще у всякого радикализма. Наблюдатели связывают это с геополитическим поражением советского блока, а значит, с утратой возможности социального шантажа верхов со стороны дискриминируемых, выгодно разыгрывавших «красную карту» во второй половине ушедшего века.

Новая принятая в постиндустриальном обществе контроля система «гибкой», или «домашней», эксплуатации упраздняет многие из прежних социальных завоеваний, гарантий, а также существенно тормозит нежелательную «гедонистическую» эмиграцию из третьих стран, что приводит все чаще к прямым уличным столкновениям и другим непарламентским, даже неконституционным, формам выражения недовольства, в которых тамошние анархисты и их симпати-занты традиционно играют детонирующую роль. Подробно эти «глубинные» (в смысле — не всегда заметные для читателей популярных СМИ) процессы проанализированы в новой, написанной в римской тюрьме Ребибья книге Антонио Негри «Империя».

Возможно, главное внешнее послание анархизма — это попытка оценить любые коллективы по достигнутому в них уровню доверия, а не по экономическим или информационным показателям.

Уровень доверия в разных сообществах может оставаться в рамках семьи, клана, банды, этнической диаспоры и т.д. Может понижаться (победа системы) или повышаться (успех анархии). Людьми, которые не доверяют друг другу, легко управлять: достаточно определить границу, где кончается их уровень и с какой ноты они уже могут быть запросто противопоставлены друг другу.

Даже отец классичечкого анархизма князь Кропоткин признавался, что впервые серьезно ощутил губительное влияние государственности на личность, путешествуя по Сибири и наблюдая ежедневную жизнь кочующих автохтонов и скрывающихся от «петербургского антихриста» духоборческих общин. И там, и там был выражен совершенно непредставимый для столичного жителя уровень доверия. Именно тогда главный общественный вопрос был для Петра Алексеевича решён, а европейская прудоновская терминология потребовалась для того, чтобы сформулировать это решение в доступной для интеллигенции того времени форме.

Проблема доверия прямо связана с мировоззрением и методологией. Мировоззрение обычных людей массового, буржуазного, информационного общества начала XXI века не может превратиться в методологию, то есть стать их практическим повседневным руководством, оно невротически отчуждено и напоминает скорее мифологию, воплощенную не в буквальной реализации, но в потребительском ритуале.

Отчужденное мировоззрение, какими бы словами оно ни выражалось и в харизме каких бы лидеров не воплощалось, остается мифом, принимает желаемое за действительное до тех пор, пока, наконец, мировоззрение не превратится в методологию. Многочисленные фабрики грёз, с конвейеров которых сходят массовые легенды, эксплуатируют как раз эту невозможность превращения мировоззрения из мифа в метод. Таких людей ничего не стоит подчинять сколь угодно долго, используя объекты их мифа как вечную и никогда не достижимую приманку. Зато с теми, кто личным усилием сделал своё мировоззрение методологией, остается либо бороться, либо дружить, их существование становится для общества контроля фактом, игнорировать который нельзя.

Уровень доверия прямо связан с возможностью мобилизации, то есть превращения вашего мифа в метод. В минуты общественного подъема, революции, социальной экзальтации вас примут за своего, разделят с вами хлеб, вино и горсть патронов только из-за вашей принадлежности к побеждающему классу или освобождающейся нации. Уровень доверия в рамках целого народа описан в советской сказке о Кибальчише и военной тайне. Тайну знала вся страна, но никто её не выдал.

«Экстремальная» литература второй половины двадцатого века демонстрирует как центральную проблему нечто обратное — кризис доверия даже в границах сознания отдельной атомарной личности. У ее единственного (всегда одного и того же) героя уровень доверия понижен до нуля, то есть герой доверяет только себе, но за этим нулем быстро обнаруживается минусовая степень: навязчивая тема — герой перестает доверять себе и распадается на созвездие спорящих и конкурирующих несчастных сущностей, хоровод неполных и антагонистичных химер.

Глобалисткая социальная философия в лице того же Фрэнсиса Фукуямы или Жака Аттали нарочно смешивает такие понятия, как «уровень доверия» и «уровень корпоративности», заминая бескорыстную, иррациональную основу доверия в отличие от корпоративности, исходящей из обязательного, заранее оговоренного наказания

для нарушителей соглашения. Доверие не предполагает никакой внешней ответственности, кроме ответственности перед самим собой и историей своего вида, и степень этой ответственности, достигнутая каждым из нас, определяет наш личный градус доверия.

«Корпоративность» Фукуямы выгодна монополистическому капитализму как основа его плановости. Плановость современного корпоративного хозяйства должна держаться на чем-то пародирующем доверие, ведь буржуазность — это синоним паразитарности и заимствования, у неё нет никаких собственных оснований для самосохранения, кроме сценариев, украденных и искаженных либо в докапиталистическом прошлом, либо в посткапиталистическом «полагаемом будущем».

Анархисты и крайне левые оценивают настоящий момент как высшую, планетарную стадию власти капитала, когда сама возможность сознания людей заранее конвертируется в капитал при помощи информационного террора системы. Журналисты чаще называют этот строй «глобализмом», «новым мировым порядком», геополитики — «мондиализмом».

Культ доверия, не искаженного корпоративностью, — социальная миссия анархистов, их вклад в международный революционный проект. Чем больше людей готово помочь вам, участвовать в вашей жизни, считая её и своим делом на основании вашей с ними идентичности, — он наш, потому что он одних взглядов, в том же положении, относится к той же культуре, принадлежит к прямоходящему виду, теплокровный, живой, существующий, — тем ближе мы, по мнению анархистов, к самореализации и свободе.

Анархистам недоступна магия имени и гипноз авторитета. Наши здешние имена условны, а авторитеты оплачены кем-то как даровая похлебка для поиздержавшихся духом. Помимо социоэкономических, более или менее способствующих, предпосылок анархистской практики всегда остается и метафизика революционного флага, вечно актуальная притягательность этой манящей вертикали. В этом пафос внутреннего анархизма и его тавтологии. Этот пафос, как и сам флаг, совершенно не нов. Флаг означает вертикаль, а его цвет лишь зовет нас к ней. Черный предпочтительнее потому, что это цвет отказа, отсутствия, изъятия всех обманывающих возможностей зрелищного спектра. Одни предпочитают поддерживать эту вертикаль, другие — за нее держаться. Для анархистов оказаться в числе первых — честь, в числе вторых — шанс.

Метафизика левого политического проекта изначально заключена в его внутренней анархической составляющей, без которой освободительное дело обязательно вырождается в упрямое и идиотское желание сделать всех полуграмотными и полуголодными.

БЕЗ ГОСУДАРСТВА. АНАРХИСТЫ

В первой части антологии собраны и близко к хронологии расставлены фигуры, принадлежность которых к анархизму и антигосударственной левизне, как правило, не подвергается сомнению. Вы не встретите здесь уже вошедших в учебники истории персон, ориентированных на классический образец революционера, заданный еще Бакуниным, Прудоном, Кропоткиным, Теккером и Реклю. «Современность» для левых начинается в 68-м году. Единственное исключение и мост между классической и нынешней эпохами — французский теоретик и исследователь Даниэль Герен, красный анархист, или «либертарный коммунист», как он сам себя порою определял, работы которого открывают сборник. Начав как поэт и литературный критик, Герен еще в 30-х годах часто путешествовал на Ближний и Дальний Восток, но в отличие от многих других номадов нашел там не оригинальный метод освобождения сознания, а вопиющую картину колониального неравенства и вековых традиций бесчеловечности власти, рьяно поддерживаемых в своих меркантильных целях западными «цивилизаторами». Тогда же Герен становится золотым пером газеты «Революсьен Пролетарьен» и активистом «Синдиката корректоров» — организации с давними традициями радикального неповиновения и самоорганизации трудящихся. Одно время синдикат (под влиянием Герена) угрожал даже начать без объявления акцию творческого саботажа со стороны корректоров, которая заключалась бы в том, что корректоры в последний момент и по собственному усмотрению вставляли бы революционные цитаты, призывы, инструкции и лозунги во все завтрашние газеты, журналы, рекламные ревю и новые книги. Несмотря на то, что этот смелый план так и не был тотально реализован, отдельные случаи подобных действий со стороны радикально настроенных корректоров (например, появление в колонках биржевых или международных новостей сообщений о завтрашних собраниях и митингах анархистов) не раз отслеживались и пресекались. В пятидесятых годах Герен увлекается глубоким анализом экономических моделей фашистских и просто авторитарных режимов, поддерживает активные отношения с палестинским и алжирским сопротивлением, постоянно настаивая на практической несовместимости социального романтизма, питающего национально-освободительные движения, и социального авторитаризма лидеров этих движений, использующих романтизм в своих узкополитических целях. Несмотря на свои 64 года, Герен с восторгом принимает парижскую «студенческую революцию» 68-го и волну аналогичных выступлений по всему миру, открыто заявляет о своей бисексуальности, «универсальной сексуальности», как он выражался сам, и даже публично бравирует ею, став пропагандистом Гомосексуального фронта революционного действия, основанного другим литератором и анархистом Ги Гогенхеймом. Стиль и стандарт поведения 68-го были непосредственно подготовлены «Ситуационистским Интернационалом» («СИ») — действовавшей с конца 50-х группой художественных и политических интеллектуалов, провозгласивших своей целью «революционную ликвидацию капитализма эпохи спектакля». В реальности «СИ» стал творческой лабораторией, в которой, как на полигоне, отрабатывались терминология, пафос, образный ряд (пресловутая «карнавализация сопротивления») и манера будущих «гошистов», выведших студентов из-под контроля сначала в 66-м в Страсбурге, а потом и в 68-м в Париже и Нантере. Не менее важное значение ситу-ционистские провокации и тексты имели и для всей последующей контркультуры 70-х. «Интернационал» был создан в 57-м французским авангардным кинорежиссером и акционистом Ги Эрнестом Де-бором и датским композитором и художником-сюрреалистом Асгером Йорном и воспринимался истеблишментом сначала как исключительно эстетическое направление, декларировавшее противодействие повсеместному порабощению смысла формой и сопротивление торжеству зрелищности над знаковостью. Однако у ситуационистов очень скоро обнаружились вполне конкретные политические амбиции, а изначальная «художественность» оказалась во многом просчитанным стратегическим ходом с целью добиться первоначального медиа-эффекта вокруг своей деятельности. Вот для примера текст ситуацио-нистской телеграммы, посланной в Политбюро ЦК КПСС из захваченной студентами Сорбонны: «Трепещите, бюрократы! Скоро международная власть Рабочих Советов выметет вас из-за столов! Человечество обретет счастье лишь тогда, когда последний бюрократ будет повешен на кишках последнего капиталиста! Да здравствует борьба кронштадтских матросов и махновщины против Троцкого и Ленина! Да здравствует восстание Советов Будапешта 1956 года! Долой государство!»