Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена Страница 5

Что же предложил Воротынский, а царь одобрил?

Оборонительная система — «Засечная полоса», самая первая наша обстроенная укреплениями граница. В ней предусматривались крепостцы со рвами и стенами, а также и перемещаемые сооружения — «гуляй-городище», возникавшие в нужном месте в нужное время. И кроме того, располагавшие артиллерией. Легкие передовые полки, налетавшие внезапно на неприятеля, должны были упрочить заслон на границе.

Бодро начал Воротынский, да не поспел. Крымский хан Девлет-Гирей, прознав про дела подле русской окраины, надумал упредить защитные меры и по свободной дороге пошел на Москву. Это для стольного града обернулось огромной бедой.

В конце мая крымское войско подступило к Москве. Царь загодя кинул клич земскому и своему опричному войску, только не все его верные псы-опричники явились на зов. Грозный поспешил укрыться в Белозерском монастыре, а 450 возов с казной государевой переправил в только что им самим разоренный Новгород. Ясно, что не надеялся тогда царь Москву отстоять…

Первым делом татары, по сути, без помех к Москве подошедшие, подожгли посады. Расчет был верный — на сильный ветер, подхвативший пламень и понесший его в сторону города. Огонь быстро поглотил деревянные строения Китай-города и перебросился на Кремль. Народ гибнул на бегу и в домах… Главный московский воевода Иван Бельский задохнулся в собственном погребе, куда спрятался вместе с домочадцами. Многих из знати московской постигла такая же участь.

На Москву-реку страшно было глянуть: берега были завалены трупами и приходилось баграми сталкивать их ближе к стремнине, чтобы по течению сплавить.

В Кремле выгорел весь государев двор, и в летописи о том осталась такая запись: «В Грановитой, Проходной, Набережной и иных палатах прутья железное, толстое, что кладено крепости для, на связки, перегорело и переломилось от жару». Около 300 000 человек тогда погибло в Москве.

Татарскому хану незачем было в Москву входить: в который уж раз выжжена вся… Удовлетворившись содеянным и не в силах выносить страшный жар, Девлет повернулся и пошел восвояси.

И опять ему никто не помешал: граница по-прежнему существовала лишь на бумаге…

Только недолго Девлет-Гирею оставалось вольготно гулять по землям государства Московского. Укрепление границы происходило со всей возможной поспешностью. «Засечная черта» уже могла ощериться и зубы свои показать.

Следующим же летом Девлет снова пошел на Москву: уж слишком легко ему досталась победа. А что же главная и единственная русская застава у него на пути? Не дрогнула. Но и не шелохнулась. Потому что в «Уставе» было записано: охранять границу в пределах 25-верстной засеки. За нарушение — смертная казнь: голову с плеч. А иначе у Ивана Васильевича и быть не могло. Потому-то, когда Девлет в стороне повел через брод свое войско, погранцы не двинулись с места.

Может, именно здесь и заложилась одна из наших самых верных традиций: все правильно, хорошо придумано, однако ж какая-нибудь глупость да затаится…

На этот раз Девлету не суждено было дойти до Москвы. В 45 верстах от нее, на берегу Лопасни, у деревни Молоди, Воротынский перехватил Девлета, переломил хребет его огромному войску, побил и пленил многих знатнейших мурз. Сам хан едва ноги унес. Вот теперь, уже на обратном пути, русские заставщики от души похлестали его разбитое войско. Долго теперь в Москву не сунутся.

Жизнь создателя первого русского «Приговора о станичной и сторожевой службе» сложилась ужасно. Грозный давно его недолюбливал — за богатство, за ум и привычку подчеркивать свою независимость. Вскоре царю и случай представился проявить свою неприязнь.

Явился в царев приказ беглый из бывших слуг Воротынского и донес, будто князь умыслил царя извести. Что, мол, чернокнижник Михайла Иваныч и чародей. Только того и надо было царю. Воротынского схватили, принялись нещадно пытать. Курбский рассказывал, поскольку при том присутствовал, будто бы царь велел привязать обнаженного Воротынского меж двух разожженных костров и сам к его телу головни да угли прикладывал.

Воротынский ни в чем таком не признался, и царь отправил его в ссылку. Только князь умер после тех пыток в самом начале пути.

С Воробьевых гор можно увидеть всю Москву и даже ее прошлое

Отсюда, с высоты в сто метров, Москва почти вся открывается. Но это, конечно, не тот город, который в окоеме может вместиться. И все равно, стоя здесь, не избавиться от мысли, что весь город перед тобой. Сколько поколений, поставивших Москву и успевших пожить в ней, всходили на Воробьевы горы и замирали, восхищенные открывшимся видом, не в силах отделаться от точно такой же мысли…

Много лет назад взбежали сюда от реки двое мальчиков, дети, в сущности, одному — пятнадцать, другому — четырнадцать, и, потрясенные тем, что сотворилось недавно, в декабре 1825 года, в Санкт-Петербурге, здесь, на Воробьевых горах, как бы на взлете своей будущей жизни, дали клятву: посвятить ее всю борьбе за свободу.

Кажется, и дел-то: двое мальчиков, и жизни еще не знавших, поклялись в верности высокой мечте… Как клянутся в первой любви или верности в дружбе. Но как задела, даже встряхнула эта их клятва Россию! И вернувшийся из многолетней эмиграции Г. В. Плеханов сказал: «Мне очень бы хотелось посетить место присяги Герцена и Огарева. Это место можно считать священным в истории развития нашей общественной мысли». Герцен и Огарев, бывая в Москве, непременно поднимались на то самое место и подолгу стояли. Воробьевы горы возвращали им прежние мысли и чувства.

Когда задумала Московская управа увековечить место клятвы Огарева и Герцена, отыскали его не сразу: сгладились, истерлись приметы. Но удалось все же найти, определить с достаточной точностью. Герцен написал в «Былом и думах», что в тот день стояли они у места закладки Витбергова храма. А это знали уже доподлинно.

И что же за храм этот Витбергов? Не что иное, как храм Христа Спасителя в честь победы над французами в 1812 году. Александр Витберг был родом из обрусевших шведов и больше, конечно, художник, нежели архитектор. Но проект храма он создал необычайнейший, и появись он на Воробьевых горах, еще более прославил бы Москву, потому что предполагал он быть одним из великолепнейших строений своего времени: тремя ярусами сооружение должно было спускаться с верховья гор к урезу реки.

Человеческие слабости не дали храм поставить. Будучи человеком гордым и даже заносчивым, Витберг нажил много врагов, завистников, повязавших его по рукам и ногам. В счетах художник не разбирался совсем, этим воспользовались, поворовали от души, а художника осудили и сослали в Вятку. И надо же, чтобы именно там позже оказался и Герцен в ссылке. Конечно, они встретились, и Витберг ему все о себе рассказал.

Храм же, несмотря на то что строительство шло уже десять лет, благополучно закопали в незаконченном виде. Да, собственно, и закапывать-то нечего было, кроме фундамента.

Пришло и наше время, мальчишек пятидесятых, подняться на это место. Только клятв мы, само собой, не давали: нам внушили, что свободой в полной ее мере мы уже обладали.

Сохранилась, помню, часть каменной лестницы, каменная кладка, потрясенная временем, — но уже не на вершине гор, конечно. Оползни стащили площадку метров на тридцать ниже. Но и то, что осталось, притормаживало, заставляло постоять в неторопливом молчании.

И вот снова я здесь, спустя бог знает сколько времени. По голубому снегу, в конце марта еще не севшему, выписывают вензеля разноцветные лыжники, а у основания холма все так же струится родничок, из которого старушка наполняет пластмассовую бутыль от «Пепси». Вода чистая, и пить ее можно. Более того, считается даже целебной. А сам памятник… Лучше бы не видеть этого.

Все, что осталось, — округлая стенка из серого гранита и обелиск — до той высоты, куда доставала протянутая рука недорослей, привставших на носки, измазано каракулями всевозможных цветов. И не просто измазано, а испещрено автографами — признаниями в собственной вопящей убогости.

Если идти из прошлого в настоящее — это вверх или вниз по лестнице? Если в Москву с Воробьевых гор, то получится, что вниз. А разве мы в нашей обычной жизни не идем в точно таком направлении…

Что было прежде на Воробьевых горах, когда нынешняя Москва еще только строилась? Когда на месте Лужников стояла деревенька, окруженная болотом, а лес к самой реке выходил?

Стояло на горах сельцо Воробьево, где в середине XV века, при Василии III построили деревянный дворец для загородного царского отдыха. В 1547 году Иван Грозный, как Нерон, созерцавший с холмов горящий Рим, мрачно наблюдал опустошающий московский пожар… Здесь же, на Воробьевых горах, жил с семьей Алексей Михайлович, батюшка Петра Великого. А в середине XVIII века сюда, на сохранившийся каменный подклет, поставили разобранный на Волхонке деревянный дворец Екатерины II, от которого теперь, конечно же, ни бревна не осталось. Вот такое царское это место — Воробьевы горы.