Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия Страница 5

Удивительнее всего то, что произошла и обратная реакция. Именно Барнс стал в России воплощением «современного английского писателя»; на русский не переведены разве что списки покупок, которые он составляет перед поездкой в супермаркет; из живых англичан так полно представлен только Фаулз[6], писатель совсем другого поколения. В довершение всего Барнс обзавелся в России «народным Букером». Впервые эта утка крякнула с обложки «Истории мира в 10 1/2 главах», изданной «Иностранкой», – тот самый экземпляр, что я ему показывал. Оттуда она перекочевала на обложки всех прочих его романов в «черной» серии АСТ. Это ошибка, но ошибка показательная.

Разумеется, читателей завораживают его артистизм, юмор, психологические туше, персонажи, которые в состоянии поддерживать интеллектуальный градус беседы на зависть нам с Бриджит Джонс – Крис из «Метроленда», Оливер из «Как все было» и «Любовь и так далее», Марта Кокрейн из «Англии, Англии». Однако все это скорее норма для современных английских авторов, чьими усилиями Россия нулевых годов методично превращается в интеллектуальную колонию Британии. Любопытно, почему именно Барнс стал Кортесом и Киплингом этой конкисты?

Не потому ли, что в России Барнс, гротескным образом, воспринимается как воплощение «английской вменяемости», буржуазности, житейской социальной нормы? Слух энтузиастов мелкобуржуазных ценностей услаждает «Метроленд», история про отказ главного героя от романтики бунта, конфликта с родителями и метафор – в пользу семейного счастья, респектабельности и прямой номинации, которой, оказывается, можно выразить не менее тонкие нюансы, чем самой яркой метафорой. Русские Марты Кокрейн чувствуют в барнсовских протагонистах родственные душонки и покупают «Англию, Англию» как одновременно литературный аналог паспорта с открытой английской визой и – ампулу с противоядием от действительности; Барнс для них – живое доказательство того, что, выполняя важную этическую миссию – говорить правду, писатель не обязан отказываться от психологически и материально комфортной частной жизни и сочинять толстые, навязчивые, претенциозные, с космическими амбициями романы, в которых нет ни одной шутки.

– Вы можете сказать, как Флобер: «Madame Bovary – c’est moi» – Марта Кокрейн – c’est moi?

– Нет, нет. Тут, во-первых, встает вопрос о различных интерпретациях того, что он имел в виду, когда говорил «Madame Bovary – c’est moi». Сейчас попробую вспомнить. Это могло быть истинное утверждение. Это могла быть шутка. Это могло быть отсылкой к тому эпизоду, когда Сервантеса спросили: Дон Кихот – это он? Это могла быть отговорка: к нему же приставали все кому не лень, чтобы он указал прототип – это она? а может, вон та, другая? – и он ответил: да нет же, это я. Это могло быть намерение выразить близость, которую автор чувствует по отношению к своей героине. Нет, между тобой и твоими персонажами всегда есть какая-то дистанция. Мне нравится Марта Кокрейн, но не думаю, чтобы она могла заменить меня.

Воспоминания о бенефисе в «Бриджит Джонс» и советских гаишниках действуют на мистера Барнса размягчающе. Он чаще начинает улыбаться, демонстрируя мне свои зубы, – как выражаются в таких случаях деликатные американцы, «английские». Мало-помалу он, кажется, забывает об инциденте с гномами и приходит в более благодушное настроение, принимаясь самостоятельно импровизировать на предложенные ранее темы.

– Есть, мне кажется, своя прелесть в том, что, пока я пишу художественные произведения, моя биография становится все более и более вымышленной. Я даже не имел бы ничего против, если бы для каждой страны существовало особенное описание моего характера, для русских одно, для французов другое. Где-то Барнс будет этаким сахар-медовичем, а где-то – агрессивным циником.

Я соглашаюсь с ним, что такое, в принципе, можно было бы устроить.

Неожиданно он не без удовлетворения вспоминает о своем российском Букере:

– Едва ли это столь уж существенно для русских читателей. Однако, возможно, мне следовало бы убедить моих английских издателей снабдить этой информацией и мои домашние публикации.

Реплика сопровождается чем-то вроде «хихикания»; в целом, пожалуй, в разговоре он не так остроумен, как его герои. Будь я стопроцентно уверен в том, что понимаю все, что он говорит, то назвал бы его несколько пресноватым: английский бутерброд с огурцом.

Уже на пороге, в последний раз разглядывая лепнины со львами и готовясь нырнуть в хэмпстедскую тьму, я думаю о том, что раз уж мне сошел с рук вопрос про гномов, то можно высказать ему и все остальное:

Э-эх, я-то думал, вы циник с гномами и попугаем, а вы-то ни в городе Богдан ни в селе Селифан.

Сходство с Альтовым, ранее казавшееся разительным и особенно усугублявшееся в те моменты, когда он сам начинал прихохатывать над своими собственными репликами, окончательно пропадает; ничего, решительным образом ничего смешного. Ни о каком рукопожатии на прощание и речи быть не может.

– Что ж, пожалуй, вы правы. Наверное, вам лучше все-таки придумать какой-то другой текст для моих обложек. Прощайте.

Эфиопика

В 1983 году Грэм Хэнкок, специальный корреспондент The Economist в Восточной Африке, пошел в кино. Дело было в Найроби, в зале давали премьеру спилберговского фильма об Индиане Джонсе – «Индиана Джонс: В поисках утраченного Ковчега». Герой Харрисона Форда, археолог и авантюрист, охотится за некоей святыней древних иудеев. Неожиданно тема показалась Хэнкоку любопытной, и он решил разузнать, что на самом деле случилось с этим Ковчегом. К его изумлению, выяснилось, что Ковчег Завета – тот самый, со скрижалями, выданными Яхве Моисею у подножия Синая, – в самом деле существует и, более того, хранится совсем рядом, в соседней Эфиопии. Так утверждает церковь, и никто никогда не оспаривал это. Следующие несколько лет Хэнкок посвятил журналистскому расследованию – и, пожалуй, преуспел; во всяком случае, на задней обложке его книги о приключениях Ковчега в Эфиопии вынесена цитата не то из Times, не то из Guardian: «Харрисон Форд, лопни от зависти».

Я наткнулся на нее случайно в Сринагаре, где, кстати, находится гробница Иисуса Христа; шкаф хозяина одной тамошней гостиницы ломился от книжек, подробно описывавших пребывание Христа в Кашмире; среди этих серьезнейших трудов обнаружился и томик Хэнкока, оказавшийся там, по-видимому, в силу того, что в эфиопской Лалибеле – сюрприз – тоже есть могила Христа; наверное, кто-то побывал там, затем узнал про сринагарский Розабал и привез сюда эту книгу. Между странными, отвергнутыми официальной наукой местами, очевидно, возникает мистическая связь; маяки во тьме «общеизвестных истин», они указывают друг на друга и образуют некое подобие пути – если, конечно, вы реагируете на еретические книжки. Я – нет, но Sign and Seal оказалось самым увлекательным журналистским расследованием из всех, что мне попадались; это история человека, скептика от природы, одержимого странной (но невероятно правдоподобной) идеей. В тот момент, когда я дочитал первую главу «Знака и Печати», я уже был ни в каком не Сринагаре, а в Лалибеле.

Просыпаюсь в аспидной тьме от театрального ощущения – вибрирующий воздух полон звуков… и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда… словно сотни инструментов звенят в моих ушах… Этот странный аудиокоридор приводит меня сначала к подножию горы Абуни Йозефа, а затем к северной группе лалибельских церквей; там, в предрассветных сумерках, я застаю совершенно дантевскую картину: по глубоким каменным траншеям стелются призраки в белых одеждах, их десятки, может быть, сотни, они скользят по вырубленным в скале лестницам, застывают на папертях, ютятся в нишах, облепляют края ям. Это души, слетевшиеся не то на Страшный суд, не то на загробный пир. Существа молятся и поют, поодиночке и хорами, по книгам и наизусть, на серебряном эльфийском языке; восходящие потоки воздуха разносят дивные звуки по округе, и иллюзия, будто звон издают сами церкви – каменные эоловы арфы, – вовсе не кажется обманом чувств. Сухая трава, которой покрыты конические крыши круглых хижин-тукулей, вспыхивает золотом – из самого глубокого колодца, как пинбольный шарик, выскакивает солнце.

До Эфиопии надо додуматься – идея просто взять да и поехать туда, как в любую другую экзотическую страну, обычно натыкается на ментальный блок: все восьмидесятые в новостях гоняли кадры с провалившимися детскими животами, шевелящимися в иссохших глазницах насекомыми, ООНовскими палатками посреди марсианского пейзажа… Именно такой – иконой голода – Эфиопия осталась в коллективном сознании Запада, и кому какое дело, что ни гражданских войн, ни засух здесь не было уже лет двадцать. Вряд ли сейчас найдутся лучшие – менее шокирующие европейца – ворота в Африку; кроме того, Эфиопия – редкое в Черной Африке место, где, оказавшись единственным белым на весь город, ты не чувствуешь себя, как собака, забежавшая в корейский ресторан; аборигены, конечно, реагируют на появление инородного объекта, но скорее сдержанно, чем агрессивно, сервильно или с экзальтацией; эфиопы воспринимают себя как избранный народ, и поэтому им свойственно определенное высокомерие, даже презрение к иностранцам, к белым в том числе. Пожалуй, про них можно сказать, что они ведут себя как люди, которые, несмотря на то что сейчас дела у них идут не слишком блестяще, по-прежнему обладают чем-то таким, чего у других не было и не будет.