Всеволод Соловьев - Современная жрица Изиды Страница 5

Дѣло въ томъ, что мое парижское уединеніе, хотя и полезное для больныхъ нервовъ, все же оказывалось, очевидно, «пересоломъ», — Блаватская явилась пока единственнымъ новымъ, живымъ интересомъ этой однообразной жизни.

III

Черезъ день я, конечно, былъ у Елены Петровны и, по желанію ея, гораздо раньше, то-есть въ двѣнадцатомъ часу. Опять я засталъ ее одну, среди полной тишины маленькой квартирки. Она сидѣла все въ томъ же черномъ балахонѣ, со сверкавшими брильянтами, изумрудами и рубинами руками, курила и раскладывала пасьянсъ.

— Милости просимъ, милости просимъ! — встрѣтила она меня приподымаясь и протягивая мнѣ руку, — вотъ возьмите-ка креслице, да присядьте сюда, поближе… А я пасьянчикомъ балуюсь, какъ видите; пріятное это занятіе…

На меня такъ и пахнуло отъ этой индійской чудотворицы, въ этой улицѣ Notre Dame des Champs, воздухомъ старозавѣтной русской деревни. Эта американская буддистка, Богъ знаетъ сколька лѣтъ не бывавшая въ Россіи, всю жизнь промотавшаяся невѣдомо гдѣ и среди невѣдомо какихъ людей, — была воплощеніемъ типа русской, разжирѣвшей въ своей усадьбѣ, небогатой барыни-помѣщицы прежняго времени. Каждое ея движеніе, всѣ ея ужимки и словечки были полны тѣмъ настоящимъ «русскимъ духомъ», котораго, видно, никакими «махатмами» не выкуришь оттуда, гдѣ онъ сидитъ крѣпко.

Я того и ждалъ, что отворится дверь и войдетъ какая-нибудь экономка Матрена Спиридоновна за приказаніями барыни. Но дверь отворилась — и вошелъ чумазый Бабула въ своемъ тюрбанѣ и съ плутовской рожей.

Онъ молча подалъ Еленѣ Петровнѣ письмо, она извинилась передо мною, распечатала его, пробѣжала глазами и, по ея лицу, я замѣтилъ, что она довольна. Даже про пасьянсъ свой забыла и разсѣянно смѣшала карты.

Она заговорила о своемъ «всемірномъ братствѣ» и плѣняла меня разсказами объ интереснѣйшихъ матеріалахъ, доступныхъ членамъ «общества», желающимъ заняться древнѣйшими литературными памятниками Востока, никогда еще не бывавшими на глазахъ у европейца.

Возбудивъ въ достаточной мѣрѣ мое любопытство и любознательность, она воскликнула.

— Богъ мой, а сколько изумительныхъ, поражающихъ сюжетовъ для писателя-романиста, для поэта! неисчерпаемый источникъ! еслибъ я вамъ показала хоть что-нибудь изъ этого сокровища — у васъ бы глаза разбѣжались, вы такъ бы и вцѣпились…

— А развѣ это такъ невозможно… вцѣпиться? — сказалъ я.

— Для васъ невозможно, вы европеецъ, а индусы, даже самые высокоразвитые, самые мудрые не рѣшаются довѣряться европейцамъ.

— Въ такомъ случаѣ какое же тутъ «всемірное» братство?

— Братство именно и устроено для уничтоженія этого недовѣрія… всѣ члены «теософическаго общества» не могутъ недовѣрять другъ другу — они всѣ братья, къ какой бы религіи и расѣ ни принадлежали. Конечно, вамъ все будетъ открыто, всѣ наши матеріалы, если вы сдѣлаетесь «теософомъ»…

— Сдѣлаюсь ли я когда-нибудь «теософомъ» — я не знаю, ибо для того, чтобъ рѣшить это — мнѣ необходимо самому, своей головою, узнать, что именно вы обозначаете этимъ широкимъ и высокимъ словомъ: но такъ какъ ваше общество не есть нѣчто тайное, такъ какъ оно не религіозное, въ смыслѣ какой-либо секты, и не политическое, а чисто научное и литературное, то я не вижу, почему бы мнѣ не стать его членомъ, когда вы познакомите меня съ его уставомъ.

— Ахъ, да какой же вы милый, право! — оживляясь воскликнула Блаватская, — я, знаете, никогда не навязываюсь и, еслибы вы сами не изъявили желанія, никогда бы вамъ не предложила. Ну вотъ и отлично! Теперь, дорогой мой, вы мнѣ руки развязываете, я могу, не вызывая изумленія теософовъ и даже негодованія моихъ индусовъ, вотъ хоть бы Могини, посвящать васъ во всѣ наши занятія. Но все это впереди, теперь у насъ тутъ не до занятій. Надо прежде всего утвердить, устроить какъ слѣдуетъ «парижскую вѣтвь теософическаго общества».

— А уже есть такая?

— Да, существуетъ номинально уже два года; нѣсколько человѣкъ собираются у одной тутъ дюшессы плюсъ лэди, которой пріятно именоваться «Présidente de la société théosophique d'Orient et d'Occident»… Ну и Богъ съ ней пущай именуется, она богата, у нея здѣсь въ Парижѣ свой чудесный отэль, представительство… все это не мѣшаетъ, она можетъ быть полезна. Только все устроить надо какъ слѣдуетъ. Я прожила теперь съ ней, съ этой дюшессой де-Помаръ, въ Ниццѣ; ничего она себѣ, хорошая старуха, только къ спиритизму ее все тянетъ, до того тянетъ, что она себя считаетъ новымъ воплощеніемъ на землѣ Маріи Стюартъ…

Я, вѣроятно, сдѣлалъ при этомъ такіе глаза, что Блаватская громко засмѣялась.

— А вы что думаете — ей-Богу правда! — продолжала она, — Марія Стюартъ, да и баста! Но вѣдь это, au fond, такъ невинно, никому отъ ея глупости вреда быть не можетъ…

— Извините, Елена Петровна, мнѣ кажется, что президентка, считающая себя Маріею Стюартъ, не можетъ въ серьезныхъ людяхъ внушить довѣрія и уваженія къ обществу, во главѣ котораго она стоитъ.

— Да не стоитъ она вовсе во главѣ! настоящія главы будутъ другіе… а она останется «почетной» только президентшей… всякій пойметъ, что человѣческое общество не можетъ обойтись безъ практическихъ соображеній… вижу, вижу, — не нравится вамъ это… можетъ оно больше вашего и мнѣ не нравится… вѣдь и я была такой же идеалисткой — да что жъ дѣлать! А она хорошая… право!

И Елена Петровна вздохнула.

Этимъ вздохомъ ей удалось меня, въ концѣ концовъ, успокоить.

Она взяла лежавшій на столѣ печатный экземпляръ устава «теософическаго общества», и мы съ ней его разобрали отъ перваго до послѣдняго слова. Изъ этого устава я долженъ былъ убѣдиться, что дѣйствительно «общество» предписываетъ своимъ членамъ невмѣшиваться въ чужую совѣсть, уважать вѣрованія своихъ собратьевъ и не касаться религіи и политики. Каждый изъ членовъ долженъ стремиться къ своему нравственному усовершенствованію, и всѣ обязаны помогать другъ другу, какъ духовно, такъ, по мѣрѣ возможности, и матеріально. Относительно научныхъ занятій общества на первомъ планѣ стояло изученіе арійскихъ[1] и иныхъ восточныхъ литературъ, въ памятникахъ древнихъ знаній и вѣрованій, а также изслѣдованіе малоизвѣстныхъ законовъ природы и духовныхъ способностей человѣка.

Когда я, не найдя въ этомъ уставѣ ровно ничего такого, что могло бы показаться хоть сколько-нибудь предосудительнымъ, повторилъ, что готовъ вступить въ «общество», — Елена Петровна сказала:

— И такъ, рѣшено! не слѣдуетъ оставлять до завтра то, что можно сдѣлать сегодня.

— Могини! Китли! — крикнула она.

Передо мной уже знакомая фигура бронзоваго индуса съ бархатными глазами и рядомъ съ нимъ юный англичанинъ, одѣтый по послѣдней модѣ, небольшого роста, бѣлобрысый и пухленькій, съ добродушной, нѣсколько наивной физіономіей.

Елена Петровна насъ познакомила, и на мой вопросъ, не «чела» ли онъ и можно ли протянуть ему руку, юный Китли (Bertram Keightley) крѣпко сжалъ мою руку и заговорилъ со мною хотя на нѣсколько ломанномъ (какъ всѣ англичане), но очень бѣгломъ французскомъ языкѣ.

— Вотъ я теперь пойду поработать, — объявила Блаватская, а они двое васъ примутъ членомъ нашего общества и будутъ, такъ сказать, вашими поручителями.

Она ушла. Китли разсыпа#лся въ любезностяхъ, Могини молча на меня поглядывалъ, а я ждалъ — какъ это меня будутъ «производить въ теософы».

Юный джентльменъ окончилъ свои любезности и сдѣлалъ индусу рукою знакъ, приглашая его приступить къ исполненію своихъ обязанностей. Могини мнѣ улыбнулся, потомъ устремилъ взглядъ куда-то въ пространство и началъ мѣрнымъ, торжественнымъ голосомъ. Китли переводилъ мнѣ слова его.

Индусъ говорилъ о значеніи «теософическаго общества», говорилъ то, что мнѣ уже было извѣстно изъ устава и со словъ Елены Петровны. Затѣмъ онъ спросилъ меня — искренняя ли любовь къ ближнимъ и серьезный ли интересъ къ изученію психическихъ свойствъ человѣка и силъ природы приводятъ меня въ «общество»? Я отвѣтилъ, что празднаго любопытства во мнѣ нѣтъ, что если занятія мои, съ помощью членовъ общества, помогутъ мнѣ изслѣдовать хоть одинъ вопросъ, относящійся до духовной стороны человѣка — я почту себя очень счастливымъ.

— Въ такомъ случаѣ вы становитесь нашимъ собратомъ и отнынѣ вступаете въ единеніе со всѣми теософами, находящимися во всѣхъ странахъ свѣта. Я сейчасъ сообщу вамъ нашъ пароль.

— Что жъ это такое? — спросилъ я Китли.

— А это môt de passe, извѣстное всѣмъ теософамъ, — отвѣтилъ онъ. — Вы должны это выучить, потому что безъ знанія этого пароля вы не обойдетесь, индусы будутъ питать къ вамъ недовѣріе и, при встрѣчѣ, не призна#ютъ васъ своимъ другомъ, членомъ теософическаго общества.

— Я врядъ ли попаду въ Индію; но пусть Могини скажетъ пароль, только дайте мнѣ, пожалуйста, карандашъ и бумагу — записать, я не надѣюсь на свою память.

— О! — воскликнулъ Китли, — это невозможно! вы должны запомнить наизусть, непремѣнно наизусть. Если у васъ не записано, а вы знаете, что надо помнить — вы невольно станете повторять про себя, заучите — и никогда не забудете.