Н Гершензон-Чегодаева - Первые шаги жизненного пути Страница 5

У двери в стене был узенький стенной шкафчик с белой дверцей. И обои в кабинете были белые. На полу лежал простенький, дешевый, единственный в нашей квартире коврик.

Все вещи в кабинете лежали на одних и тех же местах. Папа отличался удивительной, почти педантической аккуратностью. К вещам у него было свое особое отношение. Он любил только очень простые предметы, к которым привыкал и с ними ему было уютно. Лучшие, более дорогие вещи - письменный стол карельской березы с двумя тумбами ящиков, красивая чернильница и подсвечники, венские стулья и т.п. были сосланы в другую комнату наверху библиотеку, которую папа не любил и в которую входил только за тем, чтобы взять с полки книгу.

На его письменном столе стояли разные вещи - простая чернильница с двумя стеклянны-ми пузырьками, из которых он никогда не писал, а всегда прямо из покупной баночки. Лампа с зеленым стеклянным абажуром (она сейчас передо мной), маленький деревянный ящичек - бюварчик. На чернильнице стояла фарфоровая тележка с голубыми голландскими мельницами (сейчас она стоит на письменном столе у дяди Шуры). Рядом с рукописями всегда лежала подрубленная белая тряпочка, о которую папа вытирал перья. Когда я стала постарше, я два-три раза в год подрубала папе такие тряпочки по его просьбе. На столе постоянно жили еще какие-то предметы - пробка от рыбачьих сетей с вырезанной на ней буквой "К", один-два морских камня красивой формы или цвета. Стоял простой желтенький детский пенал. Этот пенал мне подарил на рожденье, когда мне исполнилось 7 лет, мамин старший брат - дядя Коля. Папе почему-то пенал очень понравился, и на утро после рожденья он его у меня отобрал. Я ужасно гордилась этим.

Папин кабинет имел особый запах - главным образом застарелого, вечного куренья. Этот запах до сих пор безгранично волнует меня. Стоит мне войти в накуренную комнату, как перед моим умственным взором возникает тихий кабинет, в котором, кажется, недвижим и насторожен в своей тишине самый воздух, полные особого значения папины вещи и он сам, согнувшийся над столом со своей сутуловатой спиной. Маленькой девочкой я ощушала насыщенность умственной жизни в атмосфере этой комнаты, словно пропитанной высокой человеческой мудростью.

Рядом с письменным столом в кабинете стояло суровое, деловитое кресло с прямой спинкой. На этом кресле сидели посетители, которых папа принимал наверху. Малознакомые люди, случайные посетители, приходившие по делам, проводились прямо наверх, и таких мы не видели и не знали. Другие большинство приходили в столовую. Иногда и близкие друзья сначала сидели у папы в кабинете, а потом спускались вместе с ним вниз - пить чай.

Друзья отца

У нас, детей, были свои отношения к приходившим людям. Многих мы близко знали и любили. Многие интересовались нами, заходили в детскую, болтали с нами. В то время круг писателей и философов Москвы жил особенно напряженной умственной жизнью, и общение их между собой было чрезвычайно интенсивным. Они часто собирались, горячо и много спорили, читали и обсуждали свои новые произведения. В 1913-1917 годах у нас в доме особенно часто бывали Л.И.Шестов, В.И.Иванов, А.Белый, философы Г.Шпет, С.Франк, Вл.Эрн, Н.Бердяев, Д.Е.Жуковский, юрист Б.А.Кистяковский, историк Д.М.Петрушевский, пушкинист М.А.Цявлов-ский, поэты Ю.Н.Верховский и В.Ф.Ходасевич, издатель М.В.Сабашников, А.М.Ремизов, а также многие другие, приходившие реже. Из окололитературных дам особенно близким человеком была А.Н.Чеботаревская.

Большей частью все эти люди приходили вечером в такие часы, когда мы уже лежали в постелях. В ряд шли три комнаты - наша детская, маленькая комната и столовая. Когда родители были одни или с Лили (которая приходила к ним почти каждый вечер), оставлялась приоткрытой дверь из маленькой комнаты в столовую, по полу проходила полоса света и в детской было не совсем темно. Когда же приходили гости, эта дверь затворялась, и у нас благодаря плотным занавескам на окнах воцарялась полная тьма, чего мы ужасно не любили. Голоса в столовой нас очень занимали, и мы подолгу не спали, прислушиваясь к ним. А в особенно интересных случаях в ночных рубашках стояли у двери в столовую, слушая то, что там делалось. Никогда не забуду одного вечера, когда мы так стояли босые, слушая чтение Белого, потрясавшее нас своей непонятностью. Его поразительный голос, то интенсивный и звучный, то внезапно замиравший, вдруг вскрикивал: "Я есть я!".

Помню звуки громких споров, доходивших до крика (особенно кричал Бердяев), страстные вопли Цявлов-ского, который в азарте спора о Пушкине вскакивал с места и бегал по столовой.

Многие знакомые приходили и в дневные часы, под вечер; так что мы их хорошо знали. Особенно часто приходили А.Н.Чеботаревская и Б.А.Кистяковский.

Александра Николаевна Чеботаревская была очень близким человеком моим родителям с самого начала их семейной жизни. Это была умная женщина, обладавшая литературным талантом. Хорошо известны ее превосходные переводы сочинений Мопассана. Внешне она была несколько чопорной и строгой. Одевалась в темные простые блузки с высокими стоячими воротниками. На шее у нее всегда висело длинное ожерелье из крупных черных бусин. Говоря, она непрестанно слегка покашливала. Она была очень близка с семьей Вяч. Иванова и, как мне позже говорила мама, принадлежала к числу тех многих женщин, которые были в него влюблены. Я помню приходы Александры Николаевны к нам с тех пор как помню себя. Мы ее не стеснялись, хотя она не имела никакой склонности говорить или возиться с детьми. У нее была сестра Анастасия Николаевна - жена поэта Ф.Сологуба. Они жили в Петербурге, но, приезжая в Москву, всегда бывали у нас. Сестры были похожи между собой, но Анастасия Николаевна нервнее - непрестанно подхихикивала. Мы звали ее между собой "подхихика", Сологуб был полный с большим мясистым лицом, с крупной бородавкой возле носа, на которую я неизменно неучтиво смотрела в упор.

Богдана Александровича Кистяковского мы очень любили. Он приходил обычно по пятницам, часов в семь вечера и ужинал с нами. В моих воспоминаниях он так и связался с нашими ужинами, а также, отчасти, с после-банным настроением (мама часто мыла кого-либо из нас двоих по пятницам). Кистяковский очень нравился мне благородством своего внешнего облика и изящным спокойствием манеры держаться. Это был красивый человек, высокий и стройный, с удивительно прекрасным, большим лбом. Говорил он сдержанно и спокойно, двигался неторопливо. В моих воспоминаниях остался его гармонический облик. Жену его, Марию Вильямовну, мы знали меньше. Кажется, она с детьми (три мальчика) появилась в Москве позже, а сначала жила в Киеве, и он приходил к нам один.

Николай Александрович Бердяев также иногда приходил в более ранние часы. Для меня это было настоящим мучением Дело в том, что он страдал уродливым тиком, которого я почему-то ужасно боялась. Время от времени его лицо начинало мучительно дергаться, причем язык выскакивал наружу. У меня совсем не было детских страхов, но гримасы Бердяева наводили на меня такой ужас, что я не могла себя побороть. Когда он приходил в ранние часы, меня во время ужина не заставляли выходить к столу, я оставалась в детской, куда мне приносили еду. Мама говорила, что Бердяев знал о том, какой страх он мне внушает.

В 1914-1915 годах мои родители были очень близки с Бердяевыми, не только с ним, но и с его женой, красивой, величавой дамой (немного поэтессой) Лидией Юдифовной и ее сестрой Евгенией Юдифовной. Их настоящее отчество было Иудовны, но они заменили его выдуман-ным. Нас это очень занимало. Мама говорила, что и сам Бердяев был красив, но я его лица не знала, т.к. никогда не поднимала на него глаз. Бердяевы жили в Б. Власьевском переулке, и одно время общение между нашими домами было частым. Оказывались даже мелкие хозяйственные услуги. Так, памятью о Бердяевых остался наш шкаф со стеклянными дверцами, оклеенными цветной бумагой с изображениями фантастических львов. Мои родители купили его как-то у Бердяевых специально для нас, для наших книг и игрушек.

С Бердяевыми у меня связано одно занятное воспоминание: присутствие мое на свадьбе в церкви. Женился молодой племянник Бердяева. Это было в 1915 году. Недели через две после свадьбы он уехал на фронт, оставив молоденькую жену беременной. На фронте его убили, и она уже без него родила сына. Свадьба эта заняла меня чрезвычайно. Все казалось удивительным начиная с того, что ехали в карете от дома Бердяевых до церкви Св.Власия, т.е. расстояние в несколько домов. Однако то, что оказалось действительно удивительным, была дальнейшая судьба молоденькой вдовы. Она была дочь какой-то француженки и сама писала французские стихи. Многие годы, пока рос ее сын, она жила в крайней нужде с матерью и ребенком. Мы постоянно слышали о ней от Ю.Н.Верховского, который жил у них в одной комнате и, бывая у нас уже после папиной смерти, в конце двадцатых годов, постоянно рассказывал о ней, о каких-то ее чудачествах, отзываясь почему-то иронически. Наконец в жизни этой женщины совершил-ся фантастический переворот. По какому-то поводу она написала письмо Ромену Роллану, послала ему свои стихи. Он ей ответил. Завязалась переписка. Потом она ненадолго ездила в Париж, где у нее разыгрался с Ролланом страстный роман. Устроив на родине свои дела, она навсегда уехала во Францию, где стала женой Ромена Роллана. Когда в 30-х годах французский писатель был в СССР, дядя Шура видел ее вместе с ним за чайным столом у Горького. Мы знали о ней как о Майе. Так называл ее всегда Верховский.