Сергей Кремлев - Россия и Германия: Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера Страница 5

Ведь о Еве и в Германии знают немногие. Но как же можно так неосторожно ставить на карту вообще все отношения с Германией? Или они не понимают, что рейх сегодня — это он, Гитлер?!… Когда-то Людовик XIV в окружении придворных версальских шаркунов хвастался: «Государство — это я!». Похвальба коронованного бездельника!

Но ОН, фюрер, действительно обручился с Германией, и поэтому он — хозяин ее по праву сердечного выбора! Мальчики гитлерюгенда смотрят на него горящими глазами, седые генералы (пусть и далеко, далеко не все!) честно признают его превосходство, а этот чугунный «нарком!»…

Но одновременно проступало и раздражало любопытство: «Почему и зачем вдруг возникла вроде бы мелкая, незначительная деталь с Евой?». И это был не экспромт, а заранее продуманная — и явно самим Сталиным — акция. В чем же ее смысл?

Молотов смотрел вполне дружелюбно и с пониманием, и вдруг Гитлеру пришла в голову простая в своей невероятности мысль. Молотов и Сталин хотят дать понять Гитлеру, что он интересен им не только как лидер новой Германии, но и как человек. Что они готовы идти в своем партнерстве далеко. Он вспомнил восторженную реакцию Риббентропа, вернувшегося из Москвы в конце августа 1939 года после заключения пакта. Риббентроп тогда забыл предостережение Талейрана о том, что надо бояться первого впечатления потому, что оно искреннее. Риббентроп искренне восхищался простотой и сердечностью атмосферы в сталинском окружении. И Гитлер, так же глядя Молотову прямо в глаза, сказал:

— Danke… Я приеду в Россию. И фройляйн Браун — тоже.

Несмотря на то, что это было сказано по-немецки, Молотов понял и коротко по-немецки же ответил:

— Gut…

ГИТЛЕР вспомнил сейчас все это и удовлетворенно подумал, что не ошибся. Нынешние встречи со Сталиным действительно могут стать поворотными. Что-то наметилось уже в первый раз — когда он решился поехать по приглашению Сталина в Москву почти сразу после Дюнкерка, в ноябре 40-го. Изменения после этого произошли немалые, но свернуть вбок или даже повернуть вспять можно было в любой момент. Повернуть, а потом вновь развернуться лицом к России и… ударить! В оберкомандовермахте как начали работать над «Барбароссой» той же поздней осенью сорокового, так и работают по сей день. Собственно, уже достигнута готовность «+10 суток». Теперь же он оказывался на распутье — как тот русский витязь, изображение которого ему показывали в русской картинной галерее. Но над этим надо подумать внимательно дома.

А пока что он был все еще во власти эмоциональных впечатлений — таких важных для него в его последующих рационалистических действиях. Простота и сердечность русских влияли на удивление благотворно, и эти потоки природной простоты, окружавшие не первый день, размывали настороженность всей его жизни. Взамен же приходило ожидание…

ВПРОЧЕМ, настороженность не сдавалась так просто. В Москве, накануне полета сюда, он настоял, чтобы самолет, на котором ему предстояло лететь, был проверен в полете лично Бауром. На это Рычагов тут же согласился. Баур облетал самолет вместе с Головановым и остался полностью доволен:

— Прост и приятен, мой фюрер… Не знаю, каждый ли русский экземпляр так хорош, но этот послушен и надежен. Не надо мешать ему лететь, и прилетишь туда, куда и хотел…

— А летчик, Ганс? — поинтересовался Гитлер.

— Мой фюрер, — ответил Баур, — хотя я тоже буду в самолете, с этим пилотом у нас проблем не будет. Вылитый Геринг в молодости!

Помялся и все же прибавил:

— Только красивее…

Когда полковник Голованов назавтра предстал перед Гитлером, тот понял, почему верный Ганс замялся… Первой же мыслью было: «Вот бы кому быть личным пилотом фюрера германского народа»…

Мужественным, вырубленным лицом Голованов действительно напоминал молодого Геринга, но в нем не было ничего от гордого и хищного аса-тевтона. Он являл собой чистый нордический тип древнего викинга, нибелунга. От него веяло Вагнером. Баур был, конечно, виртуозом, но невозможно было сравнивать его — невысокого, мешковатого, полноватого — и этого статного северного красавца гвардейского роста и стати. Невольно вырвалось:

— Вы откуда родом, полковник?

— Из Горького… Это старинный город на Волге… Раньше назывался Нижним Новгородом.

— А по национальности?

— Природный русак, волгарь… Как Чкалов…

Имя Чкалова для Гитлера имело особое значение. Он знал, что этот русский, прославившийся беспосадочным перелетом в Америку через Северный полюс, был любимцем Сталина. Потом он попал в тяжелую аварию, был при смерти, но выжил, и Сталин неожиданно для всех сделал его своим наркомом внутренних дел. В рейхе это был пост Гиммлера, и тот уже рассказывал фюреру о своем русском коллеге. Причем — без обычного бесстрастия. Генрих считал, что Чкалов — это серьезная проблема. Тем более, что Чкалов был почему-то заочно симпатичен Герингу — возможно, тут сказывался интерес летчика к летчику. В прошлый приезд Гитлера Чкалова в Москве не было, а на этот раз Гитлер видел Чкалова мельком и счел возможным поинтересоваться:

— Вы хорошо знаете Чкалова?

— Нет, не очень… Но не раз видел, как он летает.

— И как же он летает?

— Умно и бесстрашно…

Тридцатисемилетний Голованов, шеф-пилот Гражданского воздушного флота, воевал на Халхин-Голе, летал на финском фронте. Он носил на груди значок за налет миллиона километров и выполнял особо важные полеты. Самолет же пилотировал, как и Баур — то есть совершенно незаметно для пассажиров. С Гитлером летел Гофман. Не взять фотографа в такую важнейшую поездку он не мог. И вот давний знакомый и фюрера, и Евы, сидел неподалеку и время от времени щелкал фотоаппаратом, когда в иллюминаторах самолета возникали живописные пейзажи. Самолет летел низко, всего на километровой высоте, и иногда специально снижался пониже.

Русские в штатском, но со знакомой подтянутостью офицеров безопасности, поглядывали на личного фотографа фюрера искоса, однако снимать не мешали. Очевидно, маршрут был проложен так, что Канарису от занятий Гофмана ничего перепасть не могло.

Посадка была одна — в Харькове, над которым Голованов по просьбе фюрера сделал пару широких кругов. Но и тут — по тому, как без колебаний, немедленно, Голованов выполнил его просьбу — было ясно, что возможность ее тоже заранее предусматривалась. И за такой осторожной предусмотрительностью, соединенной с предупредительной любезностью, чувствовался стиль Сталина.

Летний Харьков даже с воздуха выглядел живописно и ярко — особенно его центр с золотыми куполами сохранившихся старинных церквей и еще одним собором, Благовещенским, — пестрым, выстроенным в псевдо-византийском стиле. Это рассказал фюреру нарком Тевосян.

Он долго работал в Германии и по-немецки говорил хорошо. Тевосян был знаком с Круппом и позабавил фюрера рассказами о том, как его, Тевосяна, получившего у Круппа за темные волосы прозвище «Шварц Иван», уговаривали остаться на крупповских заводах и даже сватали роскошную блондинку. Гитлер откровенно смеялся над попытками Круппа задействовать в отношениях с русскими большевиками «фрау-фактор», а Тевосяну язвительно заметил:

— А вы уже были тогда женаты?

— Тогда — еще нет…

— А слово «партия» по-русски какого рода?

— Женского…

— Ну, так и поцеловали бы свою блондинку. В Германии это не запрещено. А потом спокойно бы уехали. Или боялись, что это будет изменой партии?

Тевосян комично встопорщил черные усики и шутливо признался:

— Нет, боялся, что сам не замечу, как утону в белокурых волнах…

После Харькова Гитлер засмеялся еще раз… Русские стюардессы — обе с соломенными коронами тяжелых волос, с бюстами валькирий и забавным немецким акцентом — вдруг начали очень слегка, но настойчиво интересоваться Гофманом и его фотоаппаратом. Им явно хотелось получить фото на память, а Гофману, давно разменявшему шестой десяток, не хотелось упустить возможность легкого флирта. Они были увлечены какими-то взаимными переговорами, а фюрер ухмылялся и поглядывал на Гофмана, тающего перед славянками. Вдруг Тевосян наклонился к Гитлеру, кивнул головой в иллюминатор и почему-то вполголоса произнес:

— Герр канцлер, очевидно, вам будет интересно увидеть хотя бы сверху плотину Днепрогэса…

Гитлер быстро посмотрел вниз и увидел, что они летят над землей всего в каких-то двухстах метрах. Голованов снижал машину так плавно, что этого никто не заметил — в том числе и Гофман, всегда первым бросавшийся к иллюминаторам в таких случаях. А внизу, на рейсовой скорости 220 километров в час, уже проплывала плотина, низвергавшая с высоты колоссальные массы воды, и над ней стояли облака сверкающей водяной пыли. Зрелище было редкое и величественное, а ракурс — идеальным для качественного разведснимка. Гофман, наконец, заметил, что фюрер чересчур увлеченно и заинтересованно смотрит на что-то крайне интересное там, внизу, и резко бросился к иллюминатору с возгласом: