Ольга Шамборант - Опыты на себе Страница 5

Так вот, я хочу сказать и про Клё с глазами «как фиалки» (мерзкая старая коза с лицом, похожим на слово «бухгалтерия»), которая имела или воображала, что имела, любовников до восьмидесяти пяти, что ли, лет. Ах, они все просто исчезли. А Елена Николаевна, которая получала пенсию рублей восемь – двенадцать?! Она копила деньги на плащ цвета морской волны и подкуп лодочника (!), который взялся бы перевезти ее в Турцию. Это уже после войны! У нее была только сестра в Медоне. Так по безумному легкомыслию она обратилась к Хрущеву, и он выпустил ее во Францию. Тогда! Если бы моя милая хохотушка бабушка держала язык за зубами, кто бы узнал, что были эти одинокие, вычеркнутые из советской действительности люди. Хоть что-то, хоть эти анекдоты должны послужить им памятью. «Предательство, предательство!» А вдруг это форма благодарного отражения их бытия? Как умеем, извещаем мир о вас, клиенты дорогие!

Однокоренные слова

Мне моя бабушка рассказывала с хохотом, что в ее гимназическом учебнике была замечательная фраза: «История мидян темна и непонятна». И все. Про мидян – все. У бабушки было замечательное чувство юмора, делавшее ее счастливым человеком. Сколько же мудрости, однако, кроется за столь радостным вниманием к такой вот фразе в учебнике. Тут ведь главное – это добросовестное признание историков, что они ни черта не знают. И доверяют нам свою научную беспомощность. Вот где высший пилотаж. Ну, встретим ли мы теперь хоть одного ученого мужа, который бы хоть чего-то не знал. От этой фразы пахнуло чем-то бесконечно дорогим и родным – домашним. То есть косвенно можно предположить, что был этот дом и в нем что-то делалось для своих домашних доверительно. Своими руками, зато без обмана. Возможно, конечно, что на самом деле это просто ужасный, слабый учебник, написанный глупым дилетантом, который просто сам не имел достаточных знаний. Очень может быть, но мне почему-то кажется, вероятно, из-за того, что эта история идет в комплекте с моей незабвенной бабушкой, мне настоятельно кажется, что тут все же дело в честности и отсутствии гордыни у автора. Фраза смешная, но она звучит так интеллигентно, потому что сказано честно и без гордыни. Вообще, мимолетная интеллигентность – острое ощущение, не слабее какого-нибудь чертова колеса.

Недавно журналисты, самые невежественные в науке существа, сообщили, что ученые воссоздали с помощью компьютера – голос динозавра. Якобы они заложили в компьютер все параметры, накопанные и додуманные, и, конечно, составили программу типа «как оно воще бывает», ну там, какой голени и какому хвосту – какой голос подойдет, – и вот раздался вопль, напоминающий несохранившийся на восковом валике голос великого певца. И будто бы это – Что-то. Вот Оно самое. Знание, которого недоставало.

Конечно, наука имеет много гитик, но тут дело не только в науке, в ее гордыне и твердолобости. Тут попахивает всеобщей методологией нашего времени: эксплуатируя стремление человека к истине или хотя бы к правде – упростить задачу, а на сэкономленные силы и средства – наворотить прогресс, создать касты посвященных и толпы благоговеющих или равнодушных.

Ну, голос динозавра, хотя и это, наверное, утка, но даже если и голос, то что с того, что он какой-то такой, а не слегка иной. А дело в том, что, получив знаний не больше, чем про мидян, нам демонстрируют не свою беспомощность, а – мощь.

Интеллигентность – это, по существу, только вопрос жизненных приоритетов. Честность, открытость, уважение к людям, скромность, идеализм… Ведь что мы, в основном, имеем – хамство, жлобство, барство и тоненькую прожилку интеллигентности, невидимое малое стадо ее носителей. Люди, как на расы, делятся на тех, кто познает, чтобы ужаснуться или восхититься, и тех, кто познает, чтобы приспособиться. Первые трепещут за качество бытия вообще, вторые – за свое благополучие в частности.

Но вот среди тех, кто познает, чтобы ужаснуться, есть способные к любой жизни и есть склонные к бунту. Тут-то и сказывается драма всяческой духовности.

Ложная интеллигентность также бывает очень даже смиренная: на службе у любого режима она цветет и пахнет, для нее цветочки на лугу, жена и дети в колыбели, черепки в музее – субстанция, а сталинские лагеря – акциденция, и плевать на тех, для кого лагеря оказались субстанцией, – они не поместились в поле зрения пенсне и дурно пахнут. В определенных кругах, где предпочитают, чтобы совесть им успокаивали античные авторы, а не генеральная линия, такая позиция очень популярна, имеется паства, набиваются аудитории – за отпущением грехов от имени динозавра…

Лжебунтари читали смелые стихи в Лужниках и по совместительству в Карнеги-Холле – и там и там – с разрешения ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ – и получали за смелость не сроки, а квартиры и дачи.

Боюсь, однако, что нераскаявшийся «праведник» – хуже грешника.

Интеллигентность и интеллигенция – только однокоренные слова. Принадлежность к чему бы то ни было – защита и доля власти. Интеллигент же обязательно беззащитен и лишен власти. Помните, Платонов сказал: «Я ничего не член». Это важно понимать, чтобы зря не надеяться на конгресс интеллигенции. Другое дело – поддержка образованных слоев. Есть поэты, художники, таланты, умницы, пьяницы, сумасшедшие, нежильцы, очень мало, но все же есть тактичные, деликатные, даже благородные люди, но никакой такой интеллигенции, для которой мыслим конгресс, не может быть.

На месте раны при ее заживлении образуется рубцовая ткань, которая выполняет опорную функцию, то есть поддерживает форму и объем органа, но она не может выполнять специфическую функцию поврежденной ткани. Наша интеллигенция в значительной степени – рубцовая ткань. Функционируют все необходимые институты – вузы, школы, театры, издательства, музеи и т. д., но процент интеллигентных людей в среде интеллигенции ничтожно мал, такой же, как везде.

Их сила не в конгрессе, а во влиянии при непосредственном контакте, и то для имеющих уши. Это те самые слабые силы, на которых держится, если еще держится.

Проснулась и смотрю в окно, где по бледному картону раннего утра пролетела птица. Господи! Это она в том, давнем, смысле пролетела или в каком-нибудь политическом, экологическом, эсхатологическом? Потом полетели еще и еще, как из пожара черные бумаги, все в одну сторону. Что там дают?

А в квартире запел наш чиж, понятный тем, что, подопечный, то есть для меня, он действительно «жрать хочет, вот и поет». Так и живем. Так вот лирически и просыпаемся для нового дня, а не просто встаем, как из гроба, страшно и вертикально, по зову будильника. Еще есть куда хужеть.

Противные

Вообще, человеческой вины не так уж много. Гораздо больше неумения. Вот, например, – противные. Часто очень противными выглядят люди, которые остро чувствуют какую-то глубокую правду, но не умеют ее благородно так и бескорыстно выразить, в силу там какого-нибудь несоответствия природного чутья и жуткого воспитания или каких-нибудь других дефектов. Их начинает корежить, они привязываются с непристойной критикой к приличным людям, к гармоническим членам общества, а те парируют эти комариные укусы мановением опытной руки, взлетом мудрых бровей. Публика счастлива – моральные ценности незыблемы, слава богу. Никакие провокаторы-вонючки – не пройдут. И так будет, пока кто-нибудь не сумеет хорошо выразить то же самое. Правда, пройдет столько времени, так задумано (пока народится высокий уровень отрицания предыдущих достижений), что у тех достиженцев – уже не отнять. Да и сами великие критики в своей положительной программе обложатся – для питания новых поколений, чтобы было кого есть, с чем бороться.

Смешно, а противных жаль. Как бабу-Ягу и Кощея Бессмертного. Противный никогда не исправится. У него и морда такая, противная. Ничего не поделаешь. А если бы они могли что-то ярче и яснее понять, чем их импульс просто кусать за ноги, они бы уж и не были бы такими противными. И морда бы заиграла иначе. Какие-нибудь бы появились новые тени, как результат Света.

Еще меня любите за то, что я умру…

Вибрирует низким голосом, поводит творческой рукой, скребет умный висок, похлопывает вымытые дождями досочки стола в саду хорошей дачи. Светотень, ветерок задирает уголок верхнего листа рукописи. Интервью перед лицом смерти…

Мужчины кокетничают со смертью. Как с некой окончательной бабой. Которая как раз и оценит их по-настоящему. Не за красоту, не за уменье, не за мифы и легенды, не за версию их жизни, а по существу. И только это-то и страшно.

Кокетничают от страха. Причем всегда. Не только со смертью. Неужели страх непризнанья? Ну, по биологии ясно: ин-стинкт продолжения рода требует на определенном этапе, чтобы нас признали годными. В этом надо убедить жизнь.

В чем же надо убедить смерть? В чем заслужить ее признание? Как будто есть последняя инстанция, когда мы еще во власти влиять, когда что-то еще зависит от нас. И вместо того, что бы правда стараться, – мы стараемся охмурить последнюю инстанцию. И если нельзя подтасовать факты, то хотя бы подтасовать мотивы.