Е. Полевой - По ту сторону китайской границы. Белый Харбин Страница 5

Не меньшим, если не большим, преследованиям, чем лекции, подвергся в Харбине советский драматический театр, и здесь рука белоэмигрантов обнаружилась пожалуй еще рельефнее. Начать с того, что каждая русская пьеса может быть поставлена на сцене только после разрешения ее цензурой, а в качестве театрального цензора сидит конечно белоэмигрант. Понятно, что при таких условиях ни одна современная советская пьеса, имеющая хоть сколько-нибудь актуальный общественный характер, в лучшем случае выходит из-под карандаша кастрированной и изуродованной настолько, что ее невозможно бывает ни понять, ни узнать, а как правило вовсе не пропускается. Но на этом ее мытарства не всегда кончаются. Они продолжаются и преследуют ее перед каждым спектаклем, на который, несмотря на предварительную цензуру, требуется еще особое разрешение, и даже во время самого спектакля. В клубе харбинского узла был однажды случай, когда полиция остановила спектакль во время хода действия и потребовала спять со стола на сцене красное сукно. Появление на сцене с оружием вызывает немедленное вмешательство полиции. Однажды полиция заявила, что на сцене слишком много народу, и потребовала его убрать. В железнодорожном собрании был случай, когда китайский полицейский явился за кулисы и заявил, что на сцене слишком много красного цвета.

— Красный лампочка нельзя! Зажигай белый лампочка!

И конечно все это провоцируется теми же белоэмигрантами, которые сидят в составе полиции. Китайцы например очень любят красный цвет и постоянно украшают им все, что только можно украсить, причем этот цвет отнюдь не имеет у них специфически революционного характера и значения. В связи с этим понятно, что такие требования, как удаление со сцены красного сукна или красного света, могут исходить только от русских белоэмигрантов, и китайским полицейским они никогда не пришли бы в голову самостоятельно.

Неусыпным заботам тех же белоэмигрантов советское население Харбина обязано было и лишением возможности читать советские газеты. Как уже указывалось выше, в период наступившей после подписания Мукденского соглашения харбинской „весны“ эти газеты свободно доходили до харбинского читателя. Но чем дальше, тем больше разговоров они вызывали в среде белой эмиграции и в белой прессе и в конце концов превратились в ту „коммунистическую литературу“, хранение которой начало преследоваться всевозможными скорпионами.

Эта „литература“ сыграла в частности немаловажную роль в спровоцированном белоэмигрантами преследовании советских профсоюзов Харбина. Наученные горьким опытом прошлого, профсоюзные органы в Харбине старались вообще не держать в своих помещениях решительно никакой литературы. И тогда белоэмигранты начали прибегать всегда к одному и тому же трафаретному, но верному приему. В помещение того или иного профсоюза под видом получения какой-либо справки являлся неизвестный русский, который незаметно засовывал куда-нибудь две-три советские газеты. Затем в тот же вечер на это помещение производился полицейский налет, и обыском обнаруживалась предусмотрительно подсунутая „коммунистическая литература“. В помещении Дорпрофсожа КВЖД она была однажды обнаружена даже снаружи здания — в водосточной трубе, что не помешало однако возбудить против членов Доркома дело по обвинению их в довольно своеобразном хранении коммунистической литературы.

В этом отношении наиболее характерным является, пожалуй, уголовное преследование, возбужденное против председателя и членов Доркома (Лошкомоева, Косолапова, Мошкина и др.) в 1926 г. В основе его лежало обвинение в хранении и распространении по линии дороги коммунистической литературы, причем вся эта литература заключалась только в „Известиях“ и „Гудке“, которые, кстати сказать, в то время еще свободно доставлялись всем их подписчикам китайской почтой. Лишь значительно позднее пропуск советских газет по почте в пределы ОРВП Китая был запрещен. Тем не менее все обвиняемые по этому делу, кроме Лошкомоева, успевшего во-время выехать из Харбина, отсидели в китайской тюрьме около года.

Конечно и это преследование советских профсоюзов, никогда не выходивших на китайской территории за пределы чисто профессиональной работы среди советских граждан, и превращение советских газет в нелегальную „коммунистическую литературу“ вплоть до полного запрещения их пропуска на территорию Китая, так же как и преследования советского драматического театра и запрещение каких бы то ни было публичных выступлений с лекциями и докладами явились результатом соответствующей белоэмигрантской работы — отчасти в недосягаемой для советского глаза глубине китайских канцелярий, отчасти в их хулиганствующей и ничем не сдерживаемой прессе.

Так действовали в течение последних лет в харбинской обстановке выродившиеся „рыцари белой мечты“, сменившие шпагу на ржавое канцелярское перо или канцелярские счеты. Откровенный или шитый белыми нитками политический шантаж, ложный донос, клевета, предательство, наушничество, нападение из-за угла — вот то оружие, которое осталось в их распоряжении и которым они никогда не брезгают сейчас. Что удивительного после этого в том, что в результате этой работы китайская администрация ОРВП Китая доходит иногда до состояния полной политической невменяемости и врывается в Советское генеральное консульство в расчете накрыть в его подвалах, по меньшей мере, заседание Коминтерна, или создает нелепый, но чреватый тяжелыми последствиями конфликт по вопросу о КВЖД.

И белый Харбин торжествует. Он не замечает, или, может быть, не хочет замечать только одного: современные китайские государственные деятели очень ценят белоэмигрантов-предателей; эти предатели им очень нужны, и они их охотно подкармливают и охотно пользуются их грязными услугами; в награду за эти услуги они бросают им крохи со своего стола и позволяют им распускать свой язык в хуле на Советский Союз и советскую власть вплоть до площадного сквернословия; но одновременно они презирают этих предателей всем тем неисчерпаемым презрением, на какое способен уважающий себя человек по отношению к пресмыкающейся и подлой гадине, они третируют их, как смрадные человеческие отбросы, которыми при случае можно удобрить поле новой государственности, но нормальное место которых все-таки в выгребной яме.

Покупая их за жалкие серебряники, китайский чиновник смотрит на эту эмиграцию, как на людей, способных на любую гнусность, которых можно конечно использовать до поры, до времени, пока они нужны, но которых затем можно просто и без разговоров выбросить одним пинком, как ненужную ветошь.

ОБЫВАТЕЛЬ

Если отбросить, с одной стороны, активные белоэмигрантские группы, ряды которых в конце концов не чересчур многочисленны, а с другой — загнанную в подполье общественную жизнь советских профессиональных организаций, то на фоне Харбина останется многоликий в своих индивидуальных проявлениях, но всегда и всюду один и тот же в своем внутреннем содержании, точно вылепленный из одного теста обыватель.

Харбин — это город, лишенный каких бы то ни было признаков подлинно культурной жизни. Родники культуры никогда не били и не бьют в этом вязком деловом обывательском болоте. Американское кино, пошленький театр миниатюр, в котором можно сидеть в пальто и галошах, бары и дансинги, благотворительные балы с тошнотворно-трафаретными дамами-патронессами и ночные кабаки, начиная от претендующих на звание художественных кабаре и кончая просто публичными домами, — это все, на что способен в области „культуры“ этот межеумочный город. И потому обыватель — его подлинное лицо.

Когда вы встречаете коренного харбинца, вас сразу поражает в нем одна характерная черта. Это всегда внешне культурный, хорошо, иногда даже с некотором шиком одетый человек, умеющий держаться в обществе и поддерживать соответствующий салонный разговор, и в то же время после нескольких минут такого разговора у вас создается совершенно определенное впечатление о том, что из черепной коробки этого приятного человека как будто вытравлены какие бы то ни было общественные инстинкты и какой бы то ни было интерес к судьбам и культурным запросам человечества. Для него существует и его занимает только то, что так или иначе сегодня или завтра может задеть его собственное обывательское благополучие или нарушить мирное течение его бытия.

Вы были бы чрезвычайно наивны, если бы вздумали заговорить с таким человеком о вопросах политики, о новых веяниях в области искусства, о последних научных открытиях, о проблемах народного хозяйства или о чем-нибудь подобном. В лучшем случае вы услышали бы растерянное и бессмысленное поддакивание; в худшем — вас приняли бы за безнадежно больного маниака или агента Коминтерна и постарались бы поскорее от нас отвязаться. Новые веяния в области искусства, народное хозяйство — какая скука! Только сумасшедшие маниаки могут говорить о них через 10—12 лет после революции, когда, отдыхая от трудов праведных или неправедных, можно посидеть, ни о чем ни думая, в кафе «Дальконд», завернуть на час на Гарольд Лойда и закатиться в «Фантазию», чтобы в промежутке между двумя рюмками куантро покружиться под звуки «Валенсии» в фокстроте с услужливой кельнершей и поглазеть на «живые статуи», т. е. попросту на совершенно обнаженных женщин, показываемых со сцены.