Андрей Рудалёв - Никто кроме нас. Статьи о стране и народе Страница 5

Мы буксуем в прошлом, ветхом. Вместо движения вперед страна стала свертываться в прошлое, прятаться в него, идти назад. Она потеряла дело. Превалирует примитивная экономическая логика женщины, жалеющей посаженные огурцы, которые пришлось оставить. С заводом – не известно что будет, а огурцы – они вот, в наличности. Быстрые понятные средства к существованию. Мужчины бегут в дальние страны в поисках лучшей доли, расползается пустота, свертывается пространство, как и мельчают амбиции людей, их чувство собственного достоинства, гордость. Они перестают мечтать о большом и всматриваться в небо. Чаять преображения мира.

Служкин у Велединского-Иванова пребывает в ожидании большого дела, он готов к нему, готов служить. У Гайдара представлено это большое дело и показан вектор движения вперед, чтобы преобразить настоящее, сделать далекое близким.

Служкин ждет дальние страны. Придут ли они? Начнет ли кружить аэроплан или и дальше будет наступать пустыня?

Эхо атомного взрыва

Отлично помню, что в детстве, которое можно хронологически обозначить первой половиной 80-х, любой гул самолета в воздухе всегда заставлял думать: свой или вражий. Конечно, по одному гулу это точно определить было невозможно, поэтому каждый раз с замиранием ожидал услышать невообразимый грохот и увидеть гигантский смертоносный гриб, который бы разрастался вширь и вверх на территории завода в паре километров от дома, засасывая в себя силы и энергию всего живого. Тогда практически наверняка знал, что если не сегодня, то завтра, через месяц или год, но он обязательно вырастет на моих глазах и иного другого варианта быть не может. И это было бы последнее мое видение: прекраснейшая картина атомного взрыва, который поставит точку на всем. Летом в деревне чувствовалось определенное облегчение. Все-таки за сто пятьдесят километров от города, здесь, как в бомбоубежище, надежно, грибу не нужная моя река с озером, мой лес с полями, здесь других грибов в избытке. Но там в городе остались мои близкие, самые дорогие…

Сейчас, вспоминая все это, почему-то в сознании всплывает пересказанная реплика князя Мышкина: «Красота спасет мир». Тогда я ее не знал, но четко понимал: идет «холодная война», что враг только и ждет удобного повода, чтобы украсить мой горизонт смертоносным грибом. Об этом всякий раз свидетельствовала телевизионная картинка, голос из радиоприемника, политические карикатуры в газетах и журнале «Крокодил». Любые новости твердили о проклятых империалистах, которые смотрят на меня в лупу спутника и ждут удобного момента, чтобы вероломно напасть. Этот информационный фон создавал ощущение детского страх. Подобный, но сильно надуманный, ощутил недавно, когда друзья постелили мне на балконе, а ночью проснулся от чудовищного ощущения, что подо мной разверзлась десятиэтажная бездна, от которой меня отделяет всего лишь небольшая бетонная плита. Утром, как только появилась возможность, с облегчением покинул этот балкон и страх остался лишь в ощущениях и воспоминаниях.

С другой стороны, тогда четко понимал, что если проткнуть земной шар насквозь, то там с той стороны живет примерно такой же ребенок, который также периодически всматривается в линию горизонта, когда в воздухе заслышится самолетный гул. Взрослые дядьки это назвали – паритет.

Тогда ребенком мне тоже больше всего хотелось избавиться от этого страха, чтобы можно было не думать, чей самолет там летит наверху, не ожидать всевозможных последствий и бездны, как конечной точки. Радость, замешанная на облегчении, появилась, когда картинка, голоса стали твердить, что теперь нет врагов, а есть только друзья, что всем можно верить и вех любить. Ребенок зацепился за это: друзья, друзья! И готов был все простить, на многое закрыть глаза, которые много стали замечать, взрослея. Только бы забыть те кошмарные ожидания и конструируемую воображением картинку атомного гриба. Как оказалось, таких детей была чуть ли не вся страна.

Однако во всем этом страхе была продуктивная, если так можно выразиться, составляющая. Будучи несмышленым ребенком, четко ощущал включенность в мировой процесс. Мой город, завод, окружающие люди, я были включены в реальную историю. Мы все пребывали практически в центре нее, и неважно, где ты находишься: в Москве или Северодвинске – ты в мировой исторической цепочке, и сама история могла заявиться в любой момент к тебе в дом тем же атомным грибом. Я не утверждаю, что все держалось исключительно на одном страхе, он лишь реакция человека, взирающего на огромные исторические масштабы, вглядывающегося в гигантскую перспективу, которая завораживает и пугает. Но с потерей, в том числе этого страха, пропало ощущение твоей личной включенности в большой мир, в великий процесс. Появилось другое – переживание заброшенности. Город моментально потерял свою притягательность, стал бесперспективным. Если раньше в него стекались со всего Союза перспективные кадры, то теперь из него потянулись люди. Начался людской исход. Он попросту стал тупиком – населенным пунктом, где заканчиваются рельсы. И это не один он такой – подобные процессы пошли повсеместно. Единая глобальная сеть вовсе не виртуальная, но реальная разбилась на осколки, которые теперь существуют сами по себе. Гигантские задачи, одно единое общее дело куда-то испарилось и рассеялось. Атомный гриб не вырос, но произошло что-то другое. Вместо него все вокруг будто заволокло болотной ряской.

В принципе на этом же в одном из своих интервью сделал акцент Захар Прилепин: «СССР – место, где я родился. …есть вещи совершенно очевидные и неоспоримые. И не так давно их произнес не я, а Анатолий Чубайс. Он сказал, что в течение двадцатого века Россия при всех чудовищных своих закидонах и издержках советского репрессивного аппарата, при всем этом ужасе, была ключевой, одной из главных стран на земном шаре, которой было дело до всего. Она занималась Латинской Америкой, Африкой, Антарктидой, Арктикой, подводными глубинами и Космосом. Ей до всего было дело».2 Именно тогда было важно ощущение причастия к этому большому делу, славной стране, о «которой знали все, и которая была у всех на устах». Да, в этом был определенный момент утопии, но зачастую внерациональные вещи дают толчок для мощных прорывов и сдвигов вперед, для рождения смыслов, для которых должен быть также прочный фундамент. Прагматика же, узкоутилитарные вещи ведут к сужению горизонтов, к мысли о том, что не выгоден не то, что космос и океанские глубины, но и сама просторная страна.

Вот поэтому сейчас и произошло все наоборот. При нашей открытости миру реальной и сетевой, при том, что о пресловутом «железном занавесе» уже никто и не вспоминает, мы становимся все более провинциальными, мы сами уже ощущаем себя мировой периферией, этаким гигантским захолустным дачным поселком, в котором можно навсегда завязнуть или, если повезет, вырваться в большую жизнь.

Мы разорваны между временем и пространством. Будущего практически не видим, разве что кликушествуем о грядущих катаклизмах и развале всего и вся. Настоящее – как правило, воспринимается за ошибку, историческую перверсию, насмешку судьбы, где все мелко и ничтожно. Главный объект приложения сил – прошлое. О нем можно с нежностью ностальгировать или обрушиться на него с проклятиями, но так или иначе безэмоционально к нему не относимся. По сути, часто живем им одним.

Наше пространство – так же переживается ущербным. Мой Северодвинск теперь – это исключительно место, где заканчиваются рельсы, отсюда следует уносить ноги под любым предлогом. Недавно был в Саратове и там у местных проскочила реплика, что это умирающий город. Но какой же он умирающий, почти миллионник, красавец, раскинувшийся на берегу прекрасной Волги?!..

Опять же из детства: тогда мы смеялись над «тупыми» американцами, которые не знают, где находится та или иная страна. Но теперь мы сами в своей стране отчетливо знаем лишь несколько топонимов. Отлично понимает: вот Питер, вот Москва, все остальное – полулегендарные места, куда можно путешествовать, но жить совершенно не перспективно. Выбор вариантов ограничен, сами не знаем своей страны и все ее пространство подсознательно оцениваем с точки зрения близости к столицам. Для любого молодого человека, который мечтает в жизни чего-либо добиться, сейчас возникает только несколько стереотипных вариантов: те же столицы, ну и джек-пот – это заграница – райские кущи, где нужно учиться, трудиться и жить власть. Других вариантов практически нет, их никто не видит и не предлагает. Совершенно дико бы воспринималось, если выпускник школы мечтал бы учиться не в Москве, а, например, в Нижнем Новгороде, Омске, Новосибирске, Владивостоке. Также из разряда невероятного, если блестящий выпускник престижного вуза вдруг вознамериться ехать в тот же Северодвинск. Сейчас для нас это вовсе не варианты судьбы, мы запрограммированы на совершенно ограниченный набор. Вся эта ограниченность и производит провинциальную психологию, которая питается нашим нигилизмом к своему времени и пространству, нашим ощущением своей потерянности, не включенности в общую жизнь. Поэтому и все твердим о вырождении, измельчании, вымирании, о необратимости всех этих процессов и ощущаем полнейшую пустоту, как девочка Алина из города Сапожок в повести Романа Сенчина «Чего вы хотите?». Она то и дело пишет полные безнадеги письма своей московской подружке, которая начинает понимать: «Одно дело Москва – пусть тяжелый, огромный, опасный город, но с массой возможностей, а другое – какое-то захолустье, три улицы и два светофора, и никаких реальных надежд оттуда выбраться. Край цивилизации, который постоянно грызет дикость и мрак». А ведь в эту «дикость и мрак» мы сами себя настойчиво загоняем, быть может, с целью избавления от детских страхов, но ведь пора бы уже и взрослеть. «Новой» России больше двадцати, а она до сих пор борется со своими детскими кошмарами, живет прошлым и не может набраться духа всмотреться вперед…