А Елистратова - Лоренс Стерн Страница 5

В еще большей степени, чем в "Жизни и мнениях Тристрама Шенди", в "Сентиментальном путешествии" преобладает субъективное начало. "Сентиментальный путешественник" решительно отличается, как заявляет он сам, от всех других родов и видов путешественников: от путешественников пытливых, путешественников лживых, путешественников тщеславных и пр. и пр.

Сентиментальный путешественник чуток ко всем впечатлениям бытия и склонен к самоанализу. Он чувствителен? О, да! Но (как напомнил советский исследователь творчества Стерна И. Е. Верцман) один из первых русских переводчиков этой книги недаром передал ее заглавие как "Чувственное путешествие Стерна во Францию" (1803). Если это и был забавный словесный промах, то все же нельзя не согласиться с тем, что текст книги дает для него известные основания.

"Автор" "Сентиментального путешествия" - друг братьев Шенди, англиканский священник Йорик, которого Стерн похоронил и оплакал в "Тристраме", а теперь воскресил и сделал своим двойником. - не только чужд ханжеской набожности, но, напротив, не скрывает своего жизнелюбия и открыт всем чувственным радостям и соблазнам, которые встречаются на его пути.

Прикосновение к руке очаровательной гризетки-перчаточницы или к ножке хорошенькой горничной, у которой так кстати расстегнулась пряжка башмака, волнуют его воображение ничуть не меньше, чем горе злополучного путника, скорбящего о кончине своего осла, или благородная гордость кавалера ордена св. Людовика, торгующего, по бедности, пирожками.

Для Стерна важен именно диапазон этих мимолетных переживаний. Созданному буржуазными моралистами прописному образу благомыслящего человека, без труда умеряющего свои страсти разумом, он противопоставляет другой, по его мнению единственно жизненный и реальный, образ человека, в сознании которого сталкиваются самые противоположные побуждения и порывы, связанные сложнейшими взаимопереходами. По Стерну, даже самый доброжелательный человек (а именно так задуман его Йорик) все же не чужд себялюбия. Выяснение взаимосвязей эгоизма и великодушия, "высокого" и "низкого" сознания и составляет главную цель психологического самоанализа, которым постоянно занят Йорик - Стерн. Беспощадно анатомируя свое собственное "я", он показывает, какую себялюбивую подкладку имеет иногда самое пылкое прекраснодушие.

Как умилительна, например, сцена прощания Йорика с нищенствующим монахом в Кале! Но мы-то знаем, что поначалу, под влиянием минутной досады, он незаслуженно оскорбил брата Лоренцо и, может быть, не пожалел бы о своей грубости, если бы не боялся уронить себя в глазах своей прекрасной попутчицы.

Как восхищались и современники и потомство тем эпизодом "Сентиментального путешествия", где Йорик, случайно услышав заученную жалобу запертого в клетке скворца: {В подтексте здесь заключался шутливый намек на самого Стерна: на йоркширском диалекте название скворца было однозвучно с его фамилией, и в родовом гербе Стернов был скворец.} "Не могу выйти. Не могу выйти", - обращается с гневными словами обличения к Рабству - "горькой микстуре" народов, прославляет Свободу и рисует в своем воображении образ узника, чахнущего за тюремной решеткой! Наконец, вспоминает Йорик, "я залился слезами - я не мог вынести картины заточения, нарисованной моей фантазией". Что это - бескорыстное сочувствие ближнему, ненависть к рабству, любовь к свободе? Быть может; но Йорик не забывает упомянуть, что он неприятно озабочен отсутствием паспорта и что перспектива попасть в Бастилию - ведь Франция находится в состоянии войны с Англией! - кажется ему в данный момент весьма реальной.

Так рождается у Стерна юмор относительности, которым пронизано все "Сентиментальное путешествие". Умиленная чувствительность неразлучна с лукавой усмешкой. По сравнению с "Тристрамом Шенди", здесь проливают больше слез; но смеются ничуть не меньше.

Йорик - Стерн, так же как и Стерн - Тристрам, не прочь пошутить и над самим собой, и над читателем. Как бы дразня строгих пуритан-моралистов, он не скупится на фривольные намеки, щекотливые анекдоты, двусмысленные шутки. (Примером может служить "финал" последней главы "Сентиментального путешествия", рассказывающей о смешном происшествии на ночлеге в савойской гостинице: знай Стерн, что ему не удастся продолжить работу над "Сентиментальным путешествием", его, наверное, позабавила бы мысль о том, что до читателей так и не дойдет разгадка той оборванной на полуслове фразы - "...схватил горничную за - - ", - которой он кончил свой второй том.)

"Сентиментальное путешествие" было написано умирающим, который догадывался, что жить ему остается недолго. Тем большего восхищения достойно мужество писателя, который наперекор смерти славил жизнь во всех ее проявлениях. В отличие от Свифта и Вольтера, Дидро и Руссо, Стерн не был ни социальным мыслителем, ни политическим борцом. Но он указал искусству новые пути к познанию и изображению человека.

"Сентиментальному путешествию" обязано своим названием одно из самых значительных течений в европейской литературе второй половины XVIII века сентиментализм.

В своем развитии это течение вышло далеко за пределы "стернианства". Сентиментализм в лице Руссо, молодого Гете и Шиллера и других писателей "Бури и натиска" взрывал оптимистическую самоуспокоенность просветительства; просветительскому культу разума он противопоставлял свободное и бурное выражение мятежных страстей. По сравнению с "Исповедью" Руссо, "Страданиями юного Вертера" и "Прометеем" Гете или "Разбойниками" Шиллера, книги Стерна кажутся благодушными и "мирными". Но все же именно они - "Тристрам Шенди" и Особенно популярное за пределами Англии "Сентиментальное путешествие" положили начало эмоциональной "раскованности" и глубокому интересу к неповторимому духовному миру личности, без которых немыслим сентиментализм Руссо, Гете и Шиллера.

Романтики - Жан-Поль, Гофман, Нодье и другие - восприняли и оценили у Стерна прежде всего разорванность его картины мира, резкость переходов от возвышенной поэзии чувства к "презренной" бытовой прозе, от патетического к смешному; стернианский юмор относительности был истолкован ими в духе их романтической иронии. Генрих Гейне писал о Стерне в "Романтической школе": "Он был баловнем бледной богини трагедии. Однажды в припадке жестокой нежности она стала целовать его юное сердце так сильно, так страстно, так любовно, что сердце начало истекать кровью и вдруг поняло все страдания этого мира и исполнилось бесконечным состраданием. Бедное юное сердце поэта! Но младшая дочь Мнемозины, розовая богиня шутки, быстро подбежала и, схватив страждущего мальчика на руки, старалась развеселить его смехом и пением, и дала ему вместо игрушки комическую маску и шутовские бубенцы, и ласково целовала его в губы, и запечатлела на них все свое легкомыслие, всю свою озорную веселость, всю свою остроумную шаловливость.

И с тех пор сердце и губы Стерна впали в странное противоречие: когда сердце его бывает трагически взволновано и он хочет выразить свои глубочайшие, кровью истекающие, задушевные чувства, с его уст, к его собственному изумлению, вылетают забавнейше-смешные слова".

В этом поэтическом отрывке есть доля преувеличения: при всей драматичности своего восприятия мира, Стерн был далек от подлинного трагизма. Но характеристика Гейне драгоценна: это великолепный портрет Стерна-художника, написанный в романтической манере.

В России, где Стерна начали переводить с 80-х годов XVIII века, его наследие также толковалось по-разному. Следы пристального чтения "Сентиментального путешествия" сказались и в сентиментальных "Письмах русского путешественника" Карамзина, и в полном гражданского обличительного негодования "Путешествии из Петербурга в Москву" Радищева. И Радищев и декабристы склонны были преувеличивать значение демократического социального протеста в творчестве Стерна.

В то время как В. Одоевский и Вельтман разрабатывали в романтическом духе юмористическую сторону "стернианства", Пушкин восхищался реалистической наблюдательностью Стерна. Осуждая романтическую вычурность и цветистость, Пушкин в письме Вяземскому провозгласил, что "вся Лалла-рук" (модная в то время поэма Мура) "не стоит десяти строчек Тристрама Шенди". В "Отрывках из писем, мыслях и замечаниях" 1827 года Пушкин, цитируя фразу Стерна из "Сентиментального путешествия": "Живейшее из наших наслаждений кончается содроганием почти болезненным", - добавляет: "Несносный наблюдатель! знал бы про себя; многие того не заметили б".

Критически переосмысленное наследие Стерна продолжало играть свою роль и в дальнейшем развитии русской реалистической литературы. Отголоски печальной истории пастушки Марии, помешавшейся от несчастной любви (рассказанной Стерном в "Тристраме Шенди" и "Сентиментальном путешествии"), различимы в "Идиоте" Достоевского, в воспоминаниях князя Мышкина о другой, еще более несчастной пастушке - тоже Марии! - с которой он сдружился в Швейцарии. Лев Толстой в молодости с увлечением читал и "Сентиментальное путешествие" и "Тристрама Шенди".