Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - Сухбат Афлатуни Страница 5

для кого вполоборота двадцать скорбного числа

почвы чёрная работа червью влажной проросла.

Для кого «двадцать скорбное число» – двадцать второе июня – поросло быльем, «мятой влажной», для тех новая война действительно будет горизонтом не только страха, но и надежды. (Надежды, как обычно оказывается, совершенно беспочвенной.)

Главной причиной любой новой войны является – нет, не экономика, и не борьба за сферы влияния… Главной причиной новой Большой войны оказывается ослабление памяти о предыдущей Большой войне. Приходят новые поколения, для которых война – это фильмы и мемориалы, а не личный опыт горя и унижения. «И выедет к армии маршал, Не видевший этой войны», – как писал поэт Сергей Орлов в 1975 году. Теперь у нас – и у «них», и везде – только такие маршалы и генералы.

Все любят войну, в которой почти никто не погиб.

Толпятся на площадях и кричат гип-гип-

ура, и еще раз – гип-гип-ура, и снова – гип-гип-ура!

Я – старый мальчик, я это видел вчера.

Будь я ребенок, я б тоже скакал, закусив губу,

но я – старый мальчик, я видел всё это в гробу,

в белых тапочках, в царской мантии, в золотой мишуре.

Будь я маленький мальчик, я бы в это играл во дворе.

Но я – старый мальчик, я видел эту толпу…

Это уже Борис Херсонский. Если война в книге Кенжеева – некая тень на ярко и подробно освещенной солнцем земле, то у Херсонского это тотальная и всепроникающая свинцовая реальность. Дело здесь, думаю, не только в причинах биографических. Херсонский живет в стране, где действительно идет война.

Поэтика Кенжеева вообще светлее, жизнерадостней; Кенжеев – лирик, Херсонский – эпик. В двойном портрете этих поэтов – по аналогии со знаменитой философской парой – Кенжееву, скорее, принадлежит роль «смеющегося Демокрита», а Херсонскому – «плачущего Гераклита». Гераклита, который первый увидел в войне (полемос) почти космическую категорию. «Война – отец всего и царь всего, одних она явила богами, других людьми, одних – рабами, других – свободными». Разве что, по Херсонскому, рабами перед лицом войны оказываются все.

Хочешь хлеба и зрелищ? купи и телик включи.

Хочешь мира духовного – никого ничему не учи.

Хочешь блага ближнему? – не мешайся, в сторонке стой.

Зачем тебе сложности? Ты – человек простой.

Был простой советский, теперь – хрен знает каков

будешь всегда, ныне и присно и во веки веков.

Скажи «аминь» и рассыпься галькой у кромки вод.

Длинноногое время войну переходит вброд.

Обе книги – воспоминания о прежней войне (и ее многочисленных отзвуках и преломлениях в советских реалиях) и предостережение о новой. «Пусковым механизмом» которой может оказаться не злая воля политиков и генералов, а тот самый «простой человек», который начинает – снова процитирую статью «Годится любая война» – «верить, что война сделает что-то хорошее».

Что может предотвратить войну?

Ответа в стихах нет. Поэзия диагностирует, но рецептов не выдает. Есть лишь некая надежда на слабость, которая может парадоксальным образом победить. На тихий, но настойчивый ропот мыслящего тростника. В обеих книгах есть стихи, в которых сталкиваются эти две силы. Сила силы и сила слабости. У Херсонского – «Человечество делится на мускулистых и мозгляков…». И у Кенжеева – стихотворение, которое так и называется: «Два голоса». Голос первый, бодро вещающий, что

…наша ржавчина стоит иной

стали крупповской. В наших единственных

небесах аэростат надувной

проплывает высоко на страже

мира в благословенном краю,

и курлыкают стаи лебяжьи,

отзываясь на песню мою.

И второй, сетующий почти угасающим шепотом:

…Всё расхищено, предано, прожито,

в жертву отдано Бог весть кому.

Только мы, погрузиться не в силах

в город горний, живой водоем,

знай, пируем на тихих могилах

и военные песни поём.

«Я пишу стихи потому, что Первая мировая война, Вторая мировая война, атомная бомба, если угодно – третья мировая война – мне не нужны», – написал когда-то Аллен Гинзберг.

То же можно сказать и о стихах Кенжеева и Херсонского.

Затянувшаяся игра в бисер в литературе заканчивается. Похоже, именно поэзия, инструмент более чувствительный, чем проза, уловила новое тревожное настроение.

Так, во вполне мирном 1912 году Блок написал своего «Авиатора» («Иль отравил твой мозг несчастный Грядущих войн ужасный вид…»). Так в довоенном 1937-м появились мандельштамовские «Стихи о неизвестном солдате».

Проводить параллели не хотелось бы. Нынешнее nous avons la guerre может оказаться ложной тревогой; Анна Павловна еще надвое сказала. Но возможная война становится темой современной литературы, и об этом стоит говорить.

«Дружба народов». 2016. № 7

О рейтингах и «борьбе за потребителя»

«Толстые журналы – это какой-то досадный анахронизм, портящий искусство».

Так писалось в 1907 году в альманахе «Белый камень»[4].

Казалось, время толстых журналов прошло. Сбрасываем их с корабля современности и весело плывем дальше – без этих серых журнальных редакций, без въедливых редакторов и прочих анахронизмов.

На какое-то время – после октября 1917-го – толстые журналы действительно исчезли. Но уже в 1921-м появилась «Красная новь» – первый советский «толстяк». Затем «Новый мир», «Октябрь»… И далее по списку.

На семьдесят последующих лет вопрос об отказе от толстых журналов был снят. И дело не только в государственной поддержке. Свои журналы выпускали и самиздат, и тамиздат. Журнал был единицей измерения литературного процесса. Журнал был его регулярно обновляемой витриной. Журнал – был.

С начала 90-х… Впрочем, что писать, что произошло в 90-е, – все и так помнят. Неактуальность толстых журналов стала одной из самых актуальных тем.

Падение тиражей и снижение общественного влияния – это еще цветочки. В те же годы возникало множество новых толстых журналов. Предпринимались и попытки поженить толстые журналы с глянцем (увы, недолговечные). Наконец благодаря Интернету резко возросла читательская аудитория. Хотя для самих журналов Интернет и стал палкой о двух концах. Читателя приносил, доходов, скорее, лишал.

К середине нулевых поспели и ягодки. Опять же, известные всем до оскомины. Новые толстые журналы перестали возникать. Существующие едва сводят концы с концами.

Год назад, в начале июля, всё это обсуждалось на круглом столе, организованном