Николай Непомнящий - Военные загадки Третьего рейха Страница 50

Так, события вначале играли на Гитлера, укрепляя его необоснованную самоуверенность и бросая тень на Генеральный штаб как на сборище пессимистов и пораженцев. Но Гитлер основывал свои решения на предположении, что его враги будут действовать нелогично; такая тактика была рискованна и обречена на провал. Вместо того чтобы тщательно взвешивать каждый свой шаг, он начал опасную игру в покер, не понимая, что рано или поздно проиграет. Даже в 1939 году он не заслуживал победы. Наши вооруженные силы не были нигде готовы к войне, и если бы союзники правильно скоординировали свои политические и военные действия в самом начале войны, вооруженный конфликт закончился бы очень быстро поражением Германии, поражением, которое казалось неизбежным с самого начала. Это заявление может показаться преувеличенным, но в подкрепление своего мнения приведу цифры: весь запас боеприпасов для тяжелой артиллерии — не считая боеприпасов для тяжелых гаубиц — насчитывал 812 эшелонов, и даже к лету 1939 года не было произведено значительного числа боеприпасов. Когда завершались военные действия в Бельгии и северной Франции в начале июня 1940 года, унас оставались только снаряды для легких гаубиц. Наши боеприпасы для тяжелой артиллерии, включая тяжелые гаубицы, были исчерпаны.

Майор Гассо фон Эцдорф, дипломат, прикомандированный к моему отделу в качестве офицера связи с Министерством иностранных дел, как-то высказался об идеалистических планах Гитлера с горькой иронией, перефразировав заголовок одной из работ Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Эцдорфназвал мир Гитлера «миром воли без представления».

С 10 ноября 1938 года и до начала войны я был командиром батареи 18-го артиллерийского полка. Когда в сентябре 1939 года началась польская кампания, я был назначен на пост оперативного офицера в 213-ю пехотную дивизию, Landwehr (резервную дивизию), где средний возраст «солдат» был сорок пять лет, а одному из полковых командиров было не меньше шестидесяти семи. Я был одним из трех действительных офицеров, прикрепленных к этому полку. Если не считать сражение под Модлином, в котором мы проявили себя с лучшей стороны, кампания закончилась без особых проблем для нас. Воктябре 1939 года Генеральный штаб, располагавшийся в Цоссене, к югу от Берлина, отозвал меня в фортификационный отдел, и я оставался там — если не считать инспекций вдоль восточного и западного фронтов — вплоть до начала наступления Германии на Францию и слаборазвитые страны.

Генерал Гальдер назначил меня офицером связи маршала сухопутных войск фон Браухича с 16-й армией и в военную группировку генерала Гота; потом, во время второй стадии французской кампании, я служил офицером связи с танковыми частями генерала Гудериана, которые сыграли решающую роль в окончательном разгроме Франции. Затем я три месяца сопровождал генерала Гальдера как его адъютант, пока Гитлер готовился к вторжению на Британские острова.

С самого начала у меня было стойкое убеждение, что Гитлер не принимает операцию «Морской лев» всерьез, и это убеждение было подкреплено теми наблюдениями, которые я мог сделать, будучи адъютантом Гальдера и, после октября 1940 года, руководителем группы «Восток» оперативного отдела, возглавляемого полковником Адольфом Гейзингером, военного департамента. Поведение Гальдера дало мне ключ к пониманию реального положения вещей: Гитлер рассчитывал, что операция «Морской лев», тщательно спланированная, будет надежным прикрытием его истинных планов относительно Востока и наживкой для русских — такое решение Гитлер принял еще до того, как я был назначен руководителем группы «Восток». Даже командующие группами армий не подозревали о замысле Гитлера.

Каким бы непопулярным ни было мое мнение, я должен заявить: у меня не было сомнений в том, что решение Гитлера напасть на Советский Союз было правильным, так как оно было неизбежно. Хотя у Москвы не было твердых намерений атаковать нас до польской кампании 1939 года (в которой Сталин помогал Гитлеру), к тому времени, как мы напали на Россию в июне 1941 года, картина изменилась: было совершенно ясно, что Сталин будет откладывать нападение на своего бывшего союзника лишь до определенного времени, чтобы измотать нас в кровопролитных сражениях на Западе. Потом он, нисколько не смущаясь, атаковал бы нас, осознавая, что капиталистические державы тем временем разорвут друг друга на куски. Возможно, он бы ждал до 1943 или 1944 года, но я и мои коллеги по группе «Восток» военного департамента были убеждены, что рано или поздно он нападет. Расширение военных приготовлений Советского Союза к наступлению подтвердило мои подозрения. Например, эшелонированное глубокое развертывание их дивизий в момент нашего нападения означало, что они стягивали огромные сухопутные силы, чтобы атаковать нас. Состояние их промышленности наводило на ту же мысль. Но если даже Гитлер был и прав в своем решении, он совершенно неверно повел русскую кампанию. В этой связи я хочу заметить, что фюрер испытывал странные чувства к Иосифу Сталину, что-то вроде любви-ненависти. Когда он сталкивался с какой-либо проблемой, он иногда спрашивал себя громко: «А что бы в этой ситуации сделал Сталин?» Может, соревнуясь со Сталиным, Гитлер приказал арестовать родственников некоторых участников заговора 20 июля 1944 года.

Среди заговорщиков, которые впоследствии поплатились своей жизнью, был и адмирал Вильгельм Канарис, шеф разведслужбы ОКВ — абвера. В то время, когда я был адъютантом Гальдера, я часто встречался с адмиралом, так как ему приходилось проходить через мой кабинет, чтобы попасть к Гальдеру. Вскоре я узнал, однако, что мое присутствие нежелательно — в связи с секретностью, а также из соображений безопасности — и я тактично удалялся. Когда я стал руководителем группы «Восток» и работал над планом операции «Барбаросса»— наступательной операции на Россию — я внес предложение о присоединении подразделений абвера к штурмовым отрядам, принимающим участие в атаке. На совещании, проходившем в его кабинете в 1940 году, Канарис встретил мое предложение с одобрением. Хотя я был только майором, он всегда был вежлив, внимателен ко мне. Позже наше знакомство переросло в дружбу на основе взаимного доверия и уважения.

Эти черты характера Канариса не померкли даже под пеленой дурной репутации — участь, которую он разделил со многими другими разведчиками как в Германии, так и за рубежом. Его критиковали авторы, которые, очевидно, не были знакомы с ним. Канариса постоянно обвиняли в медлительности, недостатке решительности, мнительности. «Разоблачение» известного заговора должно было запятнать его репутацию; но что касается меня, я убежден, что ни одна из этих немыслимых сверхъестественных историй не имеет отношения к адмиралу.

Будучи глубоко религиозным человеком, честным, достойным офицером, Канарис обладал интеллектуальными способностями, которыми не могут похвастаться военные с первой половины XIX века — способностями, благодаря которым такие офицеры, как Роон, фон дер Гольц и граф Йорк фон Вартенбург, так же как Клаузевиц и Мольтке, преуспели в различных науках. Более того, в отличие от многих других офицеров, Канарис умел думать в глобальных масштабах. Так, он мог предсказывать с непогрешимой точностью политические события. Правда, к нему далеко не всегда прислушивались, как делали Фрич, Браухич, Бек и Гальдер. Но такова уж была его судьба, и в этом он был не одинок. Поэтому неудивительно, что в 1939 году, когда началась война, он занял весьма пессимистическую позицию и плащ Кассандры прочно осел на его плечах.

Канарис был убежденным противником нацизма. Как и генерал Бек, он страдал из-за внутреннего конфликта: с одной стороны, он принимал военную присягу и клялся именем Бога, с другой — противостоял режиму. Понимание того, что Германия ввязалась в страшную борьбу не на жизнь, а на смерть, и что в случае поражения страдать будут все немцы, а отнюдь не одни нацисты, усугубляло душевные муки. Вспоминаю долгую беседу, которую я имел с Канарисом в 1942 году, когда он рассуждал о предательстве и государственной измене, придя к заключению, что только последнее может быть оправдано. Но Канарис добавил, что преступники должны сознавать, что только одно гарантирует оправдание заговорщику — заговор должен быть успешным. И они также должны понимать, что, пока они не добьются успеха, они подвергают себя и своих родственников большому риску. Так он и действовал, собирая в абвер людей, которые подвергались опасности из-за своих политических убеждений, спасая их от гестапо; и он поставил печать на свои убеждения — после чудовищных пыток, о которых мы знаем от уцелевших заключенных концлагеря Флоссенберг, — будучи казнен 9 апреля 1945 года.

Адмирал Канарис был абсолютным противником политических репрессий; его религиозные взгляды запрещали ему даже рассуждать о таких методах. Я хорошо помню, как он с негодованием рассказывал мне о попытке Гитлера заставить его убить Уинстона Черчилля. Он отказался от такого задания (то же самое он сделал, когда ему приказали убрать сбежавшего французского генерала Жиро). И я могу заявить, что абвер II, диверсионная служба, возглавляемая генералом Лахузеном, была создана только для разрушения или повреждения важных военных объектов в тылу врага. Советский КГБ и его предшественников, впрочем, никогда не мучили угрызения совести: кроме шпионажа и диверсий организация занималась ликвидацией неугодных лиц.