Рой Медведев - Солженицын и Сахаров Страница 52

Думаю, что к таким именно мифам следует отнести и рассказ Солженицына о 14-летнем мальчике, который 20 июня 1929 года при посещении Горьким Соловецкого лагеря особого назначения попросил Горького остаться с ним наедине и затем полтора часа рассказывал писателю обо всех беззакониях, творимых в этом лагере. По словам Солженицына, Горький вышел из комнаты после разговора с мальчиком со слезами на глазах. Но он не только ничего не сделал для заключенных на Соловках, но много раз затем восхвалял соловецких чекистов, тогда как мальчик-правдолюбец был в ту же ночь расстрелян этими чекистами. Но ведь сам Солженицын пишет, что первые подростки прибыли на Соловки только в середине марта 1929 года. Откуда же новоприбывшим обитателям детколонии было узнать обо всем том, что творилось на Соловках многие годы? Однако если этот, рассказанный Солженицыным эпизод и является сомнительным, то не вызывает сомнений его собственный рассказ о многих беззакониях и произволе на Соловках, подтверждаемый и другими рассказами и свидетельствами.

Откуда пошли лагеря ?

Возникновение в нашей стране концентрационных лагерей для политических противников Солженицын датирует 1918 годом. Это не клевета, как заявляют некоторые его оппоненты. Солженицын цитирует телеграмму Ленина председателю Пензенского губкома Евгении Бош, где Ленин советует "сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города" (ПСС. Т. 50. С. 143-144). Можно было бы привести и другие официальные документы. Так, в специальном постановлении СНК РСФСР от 5

199

сентября 1918 года, в частности говорилось: "...Необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях" ("Еженедельник ЧК". № 1, 22 сентября 1918 г., с. 11). В феврале 1919 года член ЦК РКП(б) и РВС Южфронта Г. Сокольников, возражая против директивы ЦК о "расказачивании" (о массовом расстреле казаков, помогавших Краснову или служивших в белой армии), предлагал не расстреливать казаков, а использовать их для общественных работ в угольных районах, для постройки железных дорог, разработки сланца и торфа. Для этой цели Сокольников телеграфно просил "немедленно приступить постройке оборудовании концентрационных лагерей" (ЦПА. ф. 17, оп. 4, д. 53, л. 54). Концлагеря времен гражданской войны были весьма примитивными сооружениями. Иногда заключенные в них люди привлекались к труду. Были случаи, когда в прифронтовых районах просто огораживался какой-то участок за городом, заключенные здесь "социально-опасные элементы" не работали, а еду им приносили и передавали через ограду родственники и друзья. К концу 1920 года большинство заключенных в концлагерях, как это видно и из документов ВЧК, составляли крестьяне, арестованные за "спекуляцию". С окончанием гражданской войны многие из таких лагерей были ликвидированы, а их узники отпущены по домам. К началу НЭПа концлагеря для политических были, по-видимому, ликвидированы почти повсеместно (кроме Соловецкого лагеря особого назначения и некоторых политизоляторов, о которых пишет и Солженицын).

Мы не имеем возможности разбирать здесь вопрос о том, что в этой ранней истории политических концлагерей диктовалось суровой необходимостью тех лет, а что было явно излишней и ненужной жестокостью. Но было бы ошибочно ставить знак равенства между концлагерями времен гражданской войны и сталинских времен или сознательно игнорировать тот факт, что в 1918-1920 гг. Советская республика вела войну сразу с несколькими поддержанными интервентами белыми правительствами и, что многочисленные концлагеря, создаваемые на территориях, занятых белыми армиями и интервентами, были чаще всего гораздо более жестокими, чем созданные в РСФСР. Во времена же Сталина лагерный террор был направлен против людей беззащитных, безоружных и не враждебных существующей в стране единственной и крепкой власти. Для Солженицына этой разницы как будто не существует.

200

О потоке 1937 года

Солженицын не скрывает своей неприязни к тем советским, партийным и хозяйственным руководителям, к высшим командирам Красной Армии, к руководящим кадрам ВЛКСМ и ВЦСПС, а тем более к руководящим работникам НКВД и Прокуратуры, которые сами стали объектом жестоких репрессий в 1937 и 1938 годах. Еще в первом томе "Архипелага" Солженицын писал: "Если подробно рассматривать всю историю посадок и процессов 1936-1938 годов, то главное отвращение испытываешь не к Сталину с его подручными, а к унизительно-гадким подсудимым - отвращение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости" (С. 138-139). Все эти люди, по утверждению Солженицына, были в годы гражданской войны или в годы коллективизации и индустриализации безжалостны к своим политическим противникам, и потому они не заслуживают сострадания теперь, когда "система" повернулась и против них самих.

Такое же отношение автора к "потоку 1937 года" мы ощущаем и на страницах второго тома "Архипелага". Солженицын с явным удовлетворением и даже злорадством приводит фамилии десятков крупнейших деятелей коммунистической партии, расстрелянных в 1937-1938 гг. по приказу Сталина. Они-то уж заслужили свою участь, они получили то, что готовили и делали для других. "Если на молодого Тухачевского, - пишет Солженицын, - когда он победно возвращался с подавления разоренных тамбовских крестьян, не нашлось на вокзале еще одной Маруси Спиридоновой, чтоб уложить его пулею в лоб - это сделал недоучившийся грузинский священник через 16 лет" (С. 327).

Но мы никак не можем разделить этих настроений и высказываний Солженицына.

Во-первых, никак нельзя игнорировать, что среди погибших в 30-е годы руководителей были люди, далеко не одинаковые не только по своим личным качествам, но и по степени своей ответственности за преступления предшествовавших лет. Здесь были люди, уже глубоко переродившиеся, уже захваченные сталинской системой настолько, что они, не рассуждая, выполняли самые жестокие и бесчеловечные приказы, не думая ни о стране, ни о народе, а только о себе и своей власти. Эти люди не только выполняли приказы, но и сами "проявляли инициативу", помогая Сталину и органам НКВД "разоблачать" и уничтожать "врагов народа". Но было немало людей, которые ошибались, которые были одновре

201

менно и орудием, и жертвой другого культа - культа партийной дисциплины. Среди них было много честных, самоотверженных и смелых людей, которые слишком поздно многое поняли. Было немало думающих и мучающихся тем, что делается в стране, но веривших и партии, и партийной пропаганде. Вероятно, можно говорить сегодня об исторической и политической вине всего партийного актива за события 20-х и 30-х годов. Но никак нельзя всех этих людей огульно зачислять в преступники, получившие по заслугам. Судьба большинства революционеров-большевиков остается одной из самых страшных трагедий в истории нашей страны, и мы никак не можем поддержать Солженицына, который с издевкой предлагает писать в некрологах, помещенных в нашей печати, вместо слов "трагически погиб в годы культа личности" слова "комически погиб"... Лучшие русские писатели никогда не позволяли себе глумления над мертвыми. Вспомним Пушкина: "Риэго был пред Фердинандом грешен. Согласен я, но он зато повешен. Пристойно ли, скажите, сгоряча, ругаться нам над жертвой палача".

Еще при чтении первого тома "Архипелага" меня неприятно удивили слова Солженицына, что мысль об унижениях, которым подвергся в Бутырской тюрьме перед расстрелом нарком юстиции Н. Крыленко, обрекавший ранее на эти унижения других людей, - что эта мысль как-то "успокаивала" Солженицына во время описания судебных процессов, на которых Крыленко выступал обвинителем. Думается, что такая позиция автора очень далека от простой человечности, не говоря уже о тех христианских принципах "всепонимающей мягкости" и "некатегоричности суждений", которые декларирует Солженицын в конце второго тома.

Позиция Солженицына кажется нам ошибочной не только потому, что, как хорошо известно, на смену уничтоженным советским и партийным руководителям пришли чаше всего еще худшие. Поэтому во времена Ежова и Берия можно было пожалеть и о таких чекистах, как Лацис или Петерс. Жестокость Лациса и Петерса - когда оправданная, а когда и неоправданная, никогда все же не была своекорыстной, садистской и угоднической, эти люди, вероятно, не смогли бы пойти так далеко по пути преступлений, как пошли Ежов, Берия, Заковский и им подобные.

Нужно просто сказать, что той страшной участи, которая выпала на долю арестованных в 1937-1938 гг. руководителей, не заслужил никто. И невозможно испытывать удовлетворение при мысли об их унижениях и мучениях, даже если знать, что многие из

202

этих людей заслуживали смерти. В одном из рассказов В. Шаламова говорится о судьбе заместителя начальника Ленинградского УНКВД Никонова, сподвижника Ежова и Заковского, которому во время "следствия" раздавили яички (об этом методе, как о самой страшной пытке, которую невозможно выдержать, писал в первом томе Солженицын). Читая рассказ Шаламова, я не испытывал никакого удовлетворения. Вероятно, этот Никонов вполне заслужил за свои преступления расстрел по суду. Но и он не заслужил столь страшных мучений и издевательств. Это глубокая нравственная ошибка - думать, что расправа Сталина с основными кадрами коммунистической партии и советского государства была, пусть и в крайне извращенной форме, торжеством какой-то исторической справедливости. Нет, гибель этих людей стала прологом к торжеству еще более страшных несправедливостей - не только по отношению к партии, но и ко всему народу нашей страны.