Николай Дубов - Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию Страница 6

В комнате послышалось осторожное звяканье посудой. Вернулась Зина? Вряд ли, у неё коротких обид не бывает. Недели две теперь будет разжевывать оскорбление… Значит, вернулся Сергей. Молодец, к Борису всё-таки не поехал. Ну что ж, хотя бы один из троих…

Верхний свет в комнате потух. Шевелев посидел ещё, чтобы дать Сергею время уснуть. Однако в комнате Сергея не оказалось. Значит, поставил себе раскладушку в кухне. Постель на тахте была приготовлена, над ней у изголовья горела настенная лампочка. Рядом, на тумбе, стоял стакан чая.

«И об этом не забыл», — растроганно подумал Шевелев и жадно выпил холодный чай. Может, в самом деле лечь? Двое суток без сна и всё время на ногах… Но он тут же понял, что сна не будет, а начнется невыносимая мука воспоминаний, и снова вышел на балкон.

Погасли аккуратные мережи окон в жилых домах, исчезли сдвоенные светляки автомашин, остались только поредевшие пунктиры уличных светильников. В их зеленоватом холодном свете безжизненные прямоугольники кварталов напоминали какой-то нелепо громадный макет. Да, именно макет, какие так любовно лепят теперь они, проектанты. Виды с птичьего полета… А люди смотрят на дома не с птичьего полета, а с земли, по которой пока не разучились ходить. Должно быть, поэтому такие красивые в макетах проекты превращаются в унылые, наводящие тоску коробки, когда становятся домами…

Господи, да что ему до этих коробок и проектов?! Ага, дело не в них, конечно. Дело в предположениях, ожиданиях и в том, во что они обращаются потом. О коробках пускай думают архитекторы. С него хватит сыновей. Вот три сына. Сколько было радости, восторгов, какие были чаяния и надежды! Сбылись? Нет. Ни одна. Начать с того, что ни один не похож на него самого. Ну, это, положим, беда небольшая… Не такой уж он образец для подражания. В юности, как водится, были планы и мечтания. Не то чтобы честолюбивые — кет, честолюбцем он никогда не был… Тщеславие? Пожалуй, случалось. И его ненадолго хватало. В общем, мира не потряс и пороха не выдумал. Заурядный инженер в заурядной проектной конторе. Вот и всё. Только, может, и достоинств, что никогда не пыжился, не корчил из себя фигуру, какой не был. В общем, как принято говорить, обыкновенный, средний человек. Не всем быть гениями и даже талантами. Они редки, таланты-то. Много ли он встретил талантов за свою жизнь? Раз, два и обчелся… Так что ребятам он не был примером и образцом. И что вообще за чушь, будто дети должны повторять своих родителей, быть на них похожими?! Но как могло получиться, что они и друг на друга не похожи? Если б не фамилия и некоторое внешнее сходство, можно подумать, что они вовсе и не братья — ничего общего, ничего похожего. Как, почему это произошло?

— Ты так и не прилег? — Сергей стоял в распахнутой двери уже одетый, с еще мокрыми от душа волосами.

— Не могу. Я, должно быть, тут сидя подремал.

Он видел зарождение и разлив утреннего света, первые отблески солнца на Лаврской колокольне, первые игрушечные автомобильчики, побежавшие по игрушечно-макетным улицам, а потом уже непрерывные их вереницы Он видел и не видел ничего… Прошлое — и давно минувшая юность, и наступившая потом зрелость, все мимолетные радости, все беды, несчастья, по каким волокла его судьба, характер или обстоятельства, и прошлое совсем недавнее — всё это обступило сразу, отодвинуло и заслонило то, что было перед глазами.

— Пойдем позавтракаем. Я там соорудил из остатков.

— Ты ешь, мне не хочется. Я чаю только выпью.

— Ну хоть что-нибудь проглоти. Нельзя при такой язве оставаться с пустым желудком.

— Ладно, пойдем кормить язву…

Кусок холодного мяса был похож на лепешку из отрубей, какие довелось есть в детстве во время голода.

— Я — в Аэрофлот, — сказал Сергей, — попробую взять билет на завтра. И на почтамт зайду.

— Уже на завтра?

— Надо. И чем я могу тебе помочь?

Шевелев покивал:

— Ничем, разумеется. Ты только долго не шатайся. Надо бы всё-таки поговорить.

— У меня к тебе тоже разговор есть. Я по-быстрому.

Вернулся Сергей с кастрюлей в авоське и, улыбаясь, поставил её на стол.

— Это ещё что?

— Тётя Зина. Говорит, стояла в подъезде не меньше часа, ожидала соседей, чтобы передать. Бульон или что-то в этом роде. Для твоей язвы. А ты заботницу топчешь.

— Такую затопчешь… Засунь этот язвенный харч в холодильник, и поехали.

Они спустились в метро, вышли на станции «Днепр» и свернули по Петровской аллее вправо.

— Когда все вы разбежались и мы с мамой остались вдвоем, то изредка — раз или два в год — устраивали себе такой мини-праздник. Мама ничего не готовила, и мы ехали обедать в «Кукушку». При тебе она уже была или ещё нет?

— Не знаю, я тогда в рестораны не ходил.

— Ресторан не ахти какой, но маме нравилось, что на открытом воздухе.

Павильон не переменился, над круглой конусной крышей его, как всегда, торчала неуклюже изогнутая неоновая трубка, отдаленно напоминающая птицу, сидящую боком.

Через павильон они прошли на открытую площадку над самым обрывом, и Шевелев досадливо помянул черта.

В эту пору дня посетителей всегда было мало, но последний столик в левом углу площадки — любимое Варино место — был занят. За ним, подперев скулу кулаком, сидел лысый мужчина.

Шевелев подошел ближе, чтобы глянуть на столик — может, посетитель уже пообедал и скоро уйдет? Тот отнял кулак от скулы и оглянулся. Это был Устюгов. Он несколько секунд отчужденно смотрел на них, словно не узнавая, и только потом сказал:

— А… Привет, привет!

— Ты-то как здесь оказался? — удивился Шевелев.

— А что, нельзя?

— Придумал!.. Просто у нас это, можно сказать, семейная традиция, а ты — как-то неожиданно…

— Считай, голос сердца, — усмехнулся Устюгов. — Телепатия теперь в моде, вот я и шагаю с веком наравне… Кстати, не секрет, когда вы её завели, свою традицию?

— Где-то в шестидесятых.

— М-да… — усмехнулся Устюгов. — Приоритет неоспоримый. Ну что ж, не буду нарушать ваш семейный ритуал, празднуйте свою традицию.

— Да чем ты можешь нарушить? И традиция-то была у нас с Варей.

— Не уходите, Матвей Григорьевич, — сказал Сергей, — может, меня поддержите.

— В чём?

— Не сразу, потом.

— Ты что это, — сказал Устюгов, увидев, что Шевелев налил себе водки, — «эй, гусар, пей вино из полных чар»? А потом?

— Потом будет видно. Пока мне хоть что-то надо проглотить — двое суток в глотку ничего не лезет… Когда у тебя самолет?

— Завтра, в двенадцать сорок, — сказал Сергей.

— Уже? — спросил Устюгов. — Почему такая спешка?

— Пользы от меня здесь никакой. А там — дело.

— А чем ты, собственно, занимаешься? Вообще-то я знаю, ты биолог, но это настолько общо, расплывчато…

— Я изучаю моллюсков, точнее, цефалоподов, то есть головоногих. Наука эта называется теватологией.

— Моллюски, головоногие… Должно быть, иметь с ними дело не слишком приятно? Это всегда что-то мокрое, скользкое и холодное?

— Вы думаете, иметь дело с мокрым, скользким и теплым приятнее? А этим ведь постоянно занимаются хирурги, копаясь в человеческих внутренностях. Дело привычки и пристрастия.

— Привычки, я ещё понимаю. Ну и потом — любознательность, научный интерес, но пристрастие к головоногим?

— Даже привязанность. Тем более что они на неё отвечают взаимностью.

— Представляю — нежно привязанная каракатица! Ты, оказывается, юморист. Какие могут быть привязанности у безмозглых тварей?

— Вы ошибаетесь, Матвей Григорьевич… И вообще, извините, но, кажется, у вас на этот счет больше предрассудков, чем познаний… Вы знаете, что они мокрые, скользкие, потом детские сказки из «Тружеников моря» Гюго, из Жюля Верна о гигантских спрутах, которые нападают на людей, даже на корабли, и утаскивают их в пучины моря… Вот и всё, если не считать консервированных кальмаров, которыми у нас безуспешно пытаются подменить крабов.

— М-м… Пожалуй, да. В тавтологии я ещё разобраться смогу, а в теватологии не силён, нет.

— Вы говорите — «безмозглые». А это совсем не так. У них большой и развитый мозг. Интеллект и совершенство их организма так велики, что некоторые исследователи считают головоногих приматами моря, подобно тому, как приматами суши считаются человек и человекообразные. У них великолепная память, они способны учиться и очень быстро, конечно, не читать философские трактаты, но, скажем, различать геометрические фигуры, играть с человеком, испытывать к нему — иначе это не назовешь — род привязанности. У них огромные глаза, пугающе похожие своим выражением на человеческие. Наконец, осьминоги поддаются гипнозу, а больше на это не способно ни одно морское животное. Попробуйте загипнотизировать рыбу, например…

Шевелев механически жевал и глотал, солил и перчил еду, но она всё равно не имела никакого вкуса. Всё было не то. Не тем было и всё окружающее. Неузнаваемо изменилось застроенное Заднепровье, через реку перемахнули новые мосты, и сама река стала словно меньше, такая теперь была на ней буксирная, баржевая и лодочная толчея. Голоса сына и Устюгова звучали в отдалении. Он слушал и не слушал, о чём они говорили.