Игорь Рабинер - «СЭкс» в большом спорте. Правда о «Спорт-Экспрессе» от топ-журналистов двух поколений Страница 6

Кучмий на это отвечал, что его мнение и сейчас не изменилось. Кудрявцев вспыхивал, как сухая ветка, и начинал уничтожать автора «гадости» – если главный вставал не с той ноги, переубедить его в чем-либо было невозможно. Это в плохие дни, которых было большинство – «полнолуние», как говорил Г. И. Проценко. Случались, конечно, и хорошие – например, перед поездкой за границу, когда указания раздавались под девизом: все равно вы ничего хорошего без меня тут сделать на следующей неделе не сможете. И точно – что бы ни делали, Кудрявцев по возвращении неизменно говорил, что оставить контору нельзя, даже ненадолго: то прохлопали, это прошляпили. Как он в общем-то и предполагал.

На самом деле читабельную газету мы как раз делали, когда Кудрявцев отсутствовал и нам не мешал – Кучмий как-то ухитрялся замыкать на себе весь пропагандистский пресс, и нас он не придавливал. Оказывалось, что идеологии можно отводить некий «красный уголок», а остальное место набивать просто интересными заметками о спорте, ну и о здоровом образе жизни – куда ж без него. Звонок из-за границы стоил дорого, Кудрявцев с его патологической жадностью скорее удавился бы, чем позвонил, к тому же коротко изъясняться он, похоже, не умел никогда, вот коллектив из поездок и не тревожил. Зачем влезать на расстоянии в каждый номер, если потом можно будет раздолбать их всех разом. И все станут тебя как миленькие слушать, никуда не денутся. Хотя бы потому, что деваться некуда. «Советский спорт» – вершина, с нее можно только вниз. Есть охотники?..

Кучмий между тем был куда амбициозней Кудрявцева. И уж ему-то не в замах подобало ходить, пускай и самых первых. Дело в том, что крестным маленького Вовы Кучмия был не кто-нибудь, а сам Леонид Ильич Брежнев, который подружился с отцом Кучмия, когда они вместе работали в горисполкоме Днепропетровска. Причем Кучмий-младший всегда подчеркивал, что «дядя Леня» сидел там секретарем по кадрам, а «батя» – по промышленности, и это было покруче.

Но отец Кучмия погиб в автокатастрофе, когда сын был совсем маленьким, и «дядя Леня», даже став Генсеком, семью товарища вниманием не обделял, находился в курсе событий. И однажды позвонил маме Кучмия очень вовремя: ровно в тот день, когда сын, поехавший в Москву поступать в МГУ на факультет журналистики, схлопотал двойку на экзамене по английскому. Абсолютно, по словам абитуриента, заслуженную – ровно настолько он тогда язык и знал, ну что тут делать. О следующем утре своей жизни Кучмий рассказывал мне так:

«Я как двойку-то огреб, сразу матери по телефону доложился и пошел напиваться, и ничего о звонке Брежнева не знал. Утром побрел документы свои из приемной комиссии забирать, и тут у самых ворот меня отлавливает какой-то страшно перепуганный пожилой человек: «Вы такой-то?» – «Да». – «Позвольте представиться – я проректор». – «Очень приятно». – «Вам, кажется, вчера двойку по иностранному языку поставили?» – «К сожалению…» – «Так вот, к нам поступил сигнал, что на экзаменах предвзято относятся к абитуриентам из провинции! Вы ведь знаете предмет, просто переволновались, так ведь?» – «Ну, как вам сказать…» – «Так и скажите – скажите что-нибудь по-английски!» – «Май нэйм из Владимир…» – «Отлично – идемте со мной!»

Заводит в аудиторию, где сидит белая от страха вчерашняя «англичанка» и еще человек пять таких же, как я, приехавших издалека оболтусов – видимо, чтобы я не чувствовал себя самым тупым из всех несдавших. Я еще раз повторил, как меня зовут, англичанка что-то еще, заикаясь, спросила, я ответил «йес» и вышел с пятеркой и в сопровождении проректора. «Ну вот видите – справедливость восстановлена – вы не могли бы поскорей позвонить и сказать, что этот досадный инцидент полностью исчерпан?» – «А кому я должен звонить?» – «Ну, это уж вам виднее…» Я позвонил домой, все узнал и напился уже с радости. Готовиться к остальным экзаменам смысла не было – их за меня сдал дядя Леня».

И поступил Кучмий, и отучился, в газету пришел устраиваться уже без звонка от Брежнева – говорил, что самому любопытно было, как получится на фоне тех, кого читал с детства, «перышком водить». Его приняли – сначала в штат, потом – в кандидаты в КПСС, и по такому случаю он пригласил коллег домой, и парторг товарищ Панов по прозвищу Череп, листая семейный альбом, увидел Володю сидящим на коленях у Леонида Ильича… С трудом выйдя из шокового состояния, Череп начал выговаривать Кучмию за то, что тот скрыл «от товарищей по партии» свое личное знакомство с Генеральным секретарем. Кучмий на это сказал, что «дядя Леня» со студенческих лет его больше не опекает – но ему далеко не все тогда поверили. А спустя много лет, когда в редакции проходил траурный митинг по поводу кончины Генерального секретаря, Алексей Иванович Леонтьев, когда-то отважный вратарь «Спартака», а потом задиристый журналист, вспомнил о той фотографии, и заведомо протокольное мероприятие приобрело человеческий оттенок. Кучмий, кстати, жалел, что Брежневу не дали уйти вовремя – он это знал наверняка – и спокойно дожить свой век вдали от дел: вот тогда бы «дядю Леню» запомнили бы совсем другим, а в молодости это был вообще мужик мировой.

Кудрявцеву же, сколько раз на дню он ни начинал фразу словами: «Когда я работал в ЦК КПСС…», еще не зная, чем ее закончит, до Брежнева было как до луны, поэтому какой-то клинч в их отношениях с Кучмием подразумевался изначально. И комфортнее им, конечно, было существовать порознь – особенно Кучмию. Как-то захожу к нему поговорить и вижу – Михалыч тщательно изучает календарь. «Он меня тут за границу не отпустил – сказал, что сам туда на это время собирается, ну и ладно, переживу как-нибудь. Зато, когда он вернется, я сразу уйду в отпуск, а как вернусь – уже он отдыхать уедет. И получается, что почти два с половиной месяца я его рожу не увижу!»

Статьи, проходившие через Кучмия, не делились на «за» либо «против» кого-то, они различались как интересные или неинтересные. Самый неотвечаемый вопрос, исходивший от него, был: «Ну и зачем, скажи, ты все это написал?» Произносилось оное со скучающей и безнадежной для автора интонацией. Сказать, понятно, было уже нечего – приходилось идти сочинять что-то другое, – ведь завтра он же тебя и спросит: «Ну, есть что в загашнике – а то мне тут газету не из чего лепить…»

С главным, с тем было не до абстракций – все строго конкретно. «Прошло совещание председателей республиканских спорткомитетов – они говорили, что мы мало вникаем в национальные проблемы. Собкоры, они ведь часто свой интерес имеют. А вот когда человек из центра приезжает, чтобы свежим взглядом посмотреть, это уже другое дело!» Рассказываю, что пришло одно письмо – как раз на национальную тему: в Литве, в баскетбольной спортшколе, не дают заслуженного тренеру, который проходит по всем параметрам, кроме фамилии. «И какая, интересно, у него – Шульман небось?» – «Нет, с такой он бы сам звания раздавал. Украинская, на -ко заканчивается!» – «Отлично – поезжай, только разберись подетальней: вдруг он там детей на тренировках бьет или еще чего похуже».

Если кто-то сегодня будет вам рассказывать, что детские тренеры стали нищенствовать уже в российские времена, а вот в союзные жили припеваючи – не верьте. И тогда, и сейчас хорошо живут те, кто тренирует детей обеспеченных родителей. Те же, кто возится с отпрысками пролетариев, всегда существуют одинаково бедно. И любое звание им получить одинаково трудно. Я бы еще понимал, когда вместо Петрова или Григоренко эти значки с грамотами доставались Юшкявичюсу или Дендеберову, но они просто зажимались и хранились в чиновничьих сейфах годами и десятилетиями. Так и в той литовской истории было, как в легендарном фильме «Большая перемена»: у всех парты новые, а у меня одного старая, рожей, говорят, не вышел.

Я так, в сущности, и написал. В тот же день позвонил председатель спорткомитета Литвы, сказал, что все в статье – неправда, никакого национализма в республике вообще и в спорте в частности нет, никогда не было и быть не может, а тренерам мало готовить детей для юношеских сборных СССР, им еще и общественную работу надо вести, активней ходить на субботники, ну и так далее. А в Каунасе, например, работает тренер по фамилии Федоров, у которого наград и званий больше, чем у иных литовцев. Товарищ из спорткомитета обещал, если не будет опровержения, идти жаловаться в ЦК партии Литвы.

С главным почти случился обморок – я, оказывается, «разжег костер межнациональной розни»: этот пассаж из председательского письма ему особенно пришелся по нраву. И если первый литовский секретарь настучит Грамову, а тот вызовет Кудрявцева на коллегию, то журналиста Микулика никто никогда больше не прочитает. Подставил все-таки – надо было про этого, как его, Федорова что-нибудь хорошее написать.

Но в той же командировке я заскочил по соседству в Эстонию, к своим друзьям, баскетболисту Хейно Эндену и его жене, гимнастке-«художнице» Гале Белоглазовой. И пока меня готовились казнить, накропал заметочку об их житье-бытье. Без всякой задней мысли и намека на национальный вопрос. И скоро выяснилось, что и такие вещи читаются, да еще где.