Марина Ахмедова - Другая другая Россия Страница 6

— Да хотя бы на напитки, — сквозь смех говорит Ольга.

— У нас в клубах очень богатые мужчины бывают, — говорит Наталья с пятнышком. — Может, ты их и на бриллианты разведешь. Только в кредит не лезь, Мариш.

— Марин, пойдем в кремовый, — зовет Екатерина Григорьевна. — Татьяна Николаевна сказала, чтобы ты трубочки кремом заполнила. Она придет посмотреть.

Кремовый — небольшая комната без окон с двумя миксерами. Екатерина Григорьевна сливает в них сливки, засыпает сахарную пудру, взбивает. В комнату втискивается Татьяна Николаевна. Останавливается рядом с миксерами и молчит. Ее молчание в тесной комнатке набухает, как гелиевый шарик, готовый в любой момент лопнуть. Я беру с подноса трубочку, сую в ее широкое жерло насадки. Давлю. Татьяна Николаевна усмехается, глядя на меня так, как может слон смотреть на маленькую собачку.

— Когда я была маленькой, — начинаю я, — меня всегда удивляло: ну почему трубочки не заполнены кремом до конца? Надо было съесть всю трубочку, чтобы наконец добраться до крема.

— Я тебе объясняю, но ты, как турок, ничего не понимаешь. Тут полную трубочку не сделаешь из-за полного веса. А полный вес — это перерасход продуктов. Ее можно было бы сделать полной, если бы она продавалась на вес. А у нас есть технологическая карта.

— Но почему эти технологи пишут свои карты людям во вред?

— Потому что по-другому получится большая себестоимость. Так трубочка стоит пятнадцать рублей сорок пять копеек, а такая, как ты нам тут сделала, добрая девушка, — двадцать два рубля, и не каждый человек захочет и сможет ее взять… Катюшка, заполни до конца еще две трубочки и дай ей, пусть ест, — Татьяна Николаевна разворачивается и выходит.

— Татьяна Николаевна сама очень любит трубочки, — говорит Екатерина Григорьевна.

— Оно и видно, — усмехаюсь я, у Екатерины Григорьевны оплывает подбородок.

В кремовую входят две Натальи и Ольга. Лица у них торжественные, осанки решительные.

— Мы нашу девочку не отдадим, — говорит Наталья с пятнышком. — Она будет работать у нас в цехе, мы сами ее всему научим.

— Все тонкости свои, какие знаем, мы ей передадим, — добавляет вторая. — Так Татьяне Николаевне и передайте. У нас почти все Наташи, и нам нужна одна Марина.

Продолжая набивать трубочку кремом, я понимаю, что они пришли меня защищать. Но мне не у кого спросить — что этим женщинам от меня надо?

— Давай спустимся к Татьяне Николаевне и попросим ее оставить тебя у нас? — предлагает Екатерина Григорьевна.

Первой в кабинет захожу я. Татьяна Николаевна сидит за столом. На его уголке — три трубочки в тарелке, две бутылочки минеральной воды и чистые прозрачные стаканы.

— Тесто песочное завели? — рявкает она. — Кренделя сделали?

— Кренделя не сделали, — отвечает из-за моей спины Екатерина Григорьевна.

— Так идите! И делайте! — раздувается Татьяна Николаевна.

— А можно водички попить? — я киваю на бутылки.

— Нет, нельзя! Тут тебе не водопой! Если все сюда будут заходить и… — поперхивается она.

— Грех отказывать человеку в воде, — бубню я.

— Хорошо, пей…

Я подхожу к столу, беру бутылку, открываю ее, наливаю воду в стакан и пью. Татьяна Николаевна, усмехаясь, следит за моими движениями, крутя головой на толстой шее, как лиса.

— Спасибо, — ставлю я стакан на стол. Вытираю запястьем под носом.

— Куда пошла? — с угрозой останавливает меня Татьяна Николаевна. — Стакан за собой на мойку отнесла…

По дороге на мойку я смотрю через стакан на свои тапки — с круглыми носами, из белого дерматина с мелкими дырочками, как будто проткнутого иголками. Еще только обед, но я уже чувствую боль в ногах и ломоту в спине.

— Что стоим, красавица, руки в боки? Пошли за мной.

— А можно я вернусь в кондитерский отдел? — в восемь утра плетусь по коридору за Татьяной Николаевной. Проходим мясной отдел насквозь. Останавливаемся в тупике — в комнате, в которую ведет один вход. Здесь большой холодильник, большой стол, в центре стола стоит ярко-желтая миска, заполненная вареной чищеной свеклой. Возле стола спиной к нам — невысокая женщина.

— Вера, почему у вас пол запачканный?! — начинает Татьяна Николаевна. — Это что?! Бери швабру, подтирай, — поворачивается она ко мне и указывает за порог. Там стоит ярко-желтое половое ведро.

Выхожу из комнаты, беру швабру, окунаю ее в ведро и возвращаюсь, волоча швабру за собой.

— Простите, а как часто швабру в ведро окунать? — спрашиваю, наступая тапкой на швабру. Из кухни слышатся смешки. — И еще у меня вопрос: мне только там, где грязно, помыть или везде?

— Че вы ржете?! — кричит в сторону кухни Татьяна Николаевна. — Мусора много, значит, макаешь! Мой везде! И коридор! Вера, пусть капусту заквасит!

Вера молча ставит на стол большую кастрюлю с кочанами капусты. Молча мы разрезаем их по кочерыжке на четыре части. Молча пропускаем через шинкующий аппарат.

— Гладить времени нет! — раздается у меня над ухом крик, я вздрагиваю. — Стоит она, капусту гладит! В ночную смену гладить останешься! Мять надо, мять!

Снова надо мной, уперев руки в бока, стоит Татьяна Николаевна. Мое сердце, скакнувшее от испуга вверх, медленно возвращается на место. Покричав, Татьяна Николаевна разворачивается и уходит.

— П…ц подкрался незаметно, — говорю я, и по лицу Веры проходит сильная волна. Она поднимает плечики и сжимается, как ребенок, в присутствии которого произнесли что-то дурное.

— Простите, пожалуйста, — я испуганно подношу руку к губам.

Следующие несколько часов мы работаем молча — шинкуем капусту, трем свеклу, режем крабовые палочки. В больших раковинах я мою аппарат для шинковки, кастрюли.

— Ты устала, наверное, — наконец мягко произносит Вера. — Татьяна Николаевна тебя гоняет. Но она очень добрая.

— Нет, — говорю я, хотя моя спина болит так, что слезами режет глаза.

— Мы все так работаем, с утра до вечера, — сочувственно говорит Вера. — Ты привыкнешь. Пойдем обедать.

— Та-а-ак! — ловит меня Татьяна Николаевна в коридоре. — Куда пошла?

— На обед…

— Еще пятнадцать минут поработай, потом пойдешь.

Вера возвращается со мной. Я включаю в раковине воду и сую под струю желтую доску, на которой только что разделывала свеклу. Мне очень хочется сесть. Светло-розовая вода течет на мои пальцы, одетые в бледную резину. Вздыхаю — судорожно и мокро.

Обед. Стоя с подносом у стойки, оглядываю столы. Татьяна Николаевна сидит одна.

— Приятного аппетита, — подсаживаюсь я к ней.

— Приятного… — усмехается она.

Я принимаюсь за овощной суп-пюре, глубоко погружая ложку в бледно-желтую густоту и вылавливая оттуда гренки. Татьяна Николаевна сначала следит за мной, потом принимается за свой суп с лапшой.

— Так, девочки, слушаем и кушаем, — говорит она, доев суп. — Та-а-к… у нас вроде правил новых никто не вводил, но и старых не отменял. Тихо! Зажужжали… Какого хрена?! Какого хрена, спрашиваю вас, карабины делают напротив лифта, — в последнем слове она делает ударение на «а». — Что, место дислокации поменяли?! Пинок Володе под зад, и чтоб вставил на место! У кондитеров, — снова ударяет последний слог, — карабинов нет, а они здесь стоят свободно! Почему безучастие такое?! — она делает паузу, чтобы перевести дыхание, ее грудь отплывает назад. Утопив ложку в супе, перестав есть, я завороженно слушаю ее.

— Дальше поехали… Еще… Не забываем, что у нас есть подшефный ребенок с лейкозом. Попами пошевеливаем, заходим ко мне в кабинет и сдаем на него денежку — кто сколько сможет: десять рублей, пятнадцать, двадцать.

— Ой… охи-ох… — беззубо охает пожилая женщина за соседним столиком. У нее на голове сооружение из белого глянцевого картона, ноги в тапочках голые, смуглые, вены на них темные, надутые старой кровью. Лицо грубое, почти мужское. Такие лица кажутся знакомыми, потому что таких по всей стране много. Только среди рабочих женщин и мужчин можно такие встретить. — У меня давно сердце на это болит, — она подносит руку к впалой груди. — Татьяна Николаевна, так сердце у меня на этого ребенка болит… Хочу подарок ему сделать.

— А почему у вас такая шапка, похожая на корону? — спрашиваю я шепотом, наклоняясь к ее столику.

— Ой… — некрасиво сморщивается она. — Это пилотка. Мне внучка клеит. В колпаке жарко у плиты стоять.

— Ничего, завтра на кухне постоит — поймет, — с усмешкой вмешивается Татьяна Николаевна. — Так, теперь ты… — она строго смотрит на меня через стол. — Ты вчера и сегодня не отметилась в журнале, будем считать, что тебя на работе не было.

Когда столовая пустеет, я подхожу к окну. Трогаю жесткий капрон крыльев бабочки. Почему-то я только сейчас замечаю, что у нас под окном высокая стела, собранная из настоящих рельсов, торчащих вверх.