Дмитрий Бавильский - Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера Страница 6

Интересно, как сложилась бы судьба Скуолы, если бы в честном поединке победил кто-то другой.

Франческо Сальвиати, впрочем, умер в 1563-м, за год до окончания конкурса, поэтому восхвалить Святого Роха, как он того требовал, не мог. Скьявоне, впрочем, умер в том же самом году, поэтому серьезным конкурентом Тинторетто не был. Цуккари скончался в 1566-м, и на работу в Сан-Рокко, таким образом, у него оставалось всего два года. И если бы он выиграл тогда конкурс в Сан-Рокко, то не поехал бы в Рим и не был бы похоронен в Пантеоне, рядом с Рафаэлем.

Альтернативной истории не существует: именно Тинторетто сделал эту Скуолу «сердцем Венеции», хотя, конечно, можно было бы сочинить историю о том, как из-за его победы чей-то громогласный дебют был отложен, а кто-то из неназванных претендентов и вовсе покинул Венецию в поисках заработка. После того как Тициан, Тинторетто, Веронезе, Пальма, Бассано и многие их сотоварищи, подобно постоянно расширяющемуся газу, заполнили, предварительно «поделив» заказчиков, весь город, стало явным, что прочим художникам здесь ловить нечего. По крайней мере, в самое что ни на есть ближайшее время.

Можно было бы придумать художника-неудачника, поставившего всю свою карьеру на этот конкурс, но провалившегося. После чего жизнь его пошла под откос. Впрочем, если уж сочинять и спекулировать, то можно развернуть сюжет такого романа еще более эффектным способом.

37

Скажем, было бы особенно красноречиво, если бы в архивах Братства Св. Роха всплыло имя Тициана, ненавидевшего Тинторетто с тех пор, как тот, мальчиком, сыном красильщика, появился в его мастерской.

Тициан взял его в подмастерья. Но уже «через десять дней» поспешил избавиться от потенциального конкурента, разгадав заложенную в нем огневую мощь, «превосходящую силы противника». Из-за чего учить соперника означало выдавать врагу свои потенциальные секреты.

Б. Виппер констатировал: «Жесткую борьбу с Тинторетто Тициан продолжал до последнего дня жизни. Словно какое-то творческое бешенство овладело старым мастером…»

Конечно, оскорбительно видеть, как нахрапистая желторотая модерность обскакивает тебя на всех порах. Ничто человеческое не чуждо и гениям, в гениальном воображении которых даже самые обычные явления разрастаются до межгалактических размеров, а шпионы доносят, что на стене мастерской, где ни днем ни ночью не прекращает кипеть работа, Тинторетто написал в виде манифеста дерзновенный девиз. «Рисунок Микеланджело, а краски Тициана» (Il disegro di Michelabgelo ed il colorito di Tiziano).

Представляю, как мог взъяриться грандиозный старик, знавший Микеланджело лично (в отличие от него Тинторетто путешественником не назовешь: Том Николс, например, пишет, что Тинторетто вряд ли когда-то покидал территорию Венето и видеть работ Микеланджело в оригинале не мог[4]).

Тициан же прекрасно понимал, не мог не понимать, разницу между своим глубочайшим, но тем не менее «локальным мифом» и «универсалистской грандиозностью» Буонарротти. И соответственно, верно оценивал межгалактические амбиции несостоявшегося ученика.

38

Если бы я писал исторический роман о венецианском искусстве, то строил бы его на многолетнем конфликте (и даже вражде) двух величайших живописцев, столь судьбоносно столкнувшихся в одном месте.

Тинторетто, по всеобщему мнению, многим обязанный великому соседу, тем не менее, и сам влиял на старикана, чей поздний стиль, сгущавший мглу и смущающий новизной экспрессии, вызван, кажется, не только физическим состоянием пожилого человека, но и ревностью не желающего уступать конкурента.

Заочная битва титанов заставляет меня вспомнить одно bon mot Святослава Рихтера: «Брамс выше, чем Лист, но Лист – не ниже».

Творческий спор Тициана и Тинторетто достиг, кажется, пика, когда Якопо Робусти написал свою версию «Введения Марии во Храм» (1553–1556), полемизируя с тициановским (1539), тем, что висит сегодня на том же самом месте, для которого когда-то она и была написана, – в Скуоле делла Карита, чуть позже вошедшей в состав Галерей Академии и поглощенной ею.

Для меня важно, что тинтореттовский вариант «Введения Марии во Храм», обитающий в Церкви Мадонна дель ‘Орто, осеняет своим физическим присутствием могилу Якопо Робусти и ближайших его родственников, почти буквально возвышаясь над их фамильной капеллой.

Не менее символичным кажется то, что, по некоторым источникам, Тинторетто некоторое время владел «Пьетой», последней и едва ли не самой тинтореттовской картиной Тициана, чуть позже подправленной (но вряд ли улучшенной) Пальма-младшим.

Хотя вряд ли это соответствует действительности: Тинторетто пережил Тициана лишь на четыре года, а «Пьету» выкупила совершенно иная артистическая династия. Хотя, разумеется, все может быть, а возможности романтической романной биографии практически безграничны.

Точкой символического примирения двух мастеров можно посчитать 1566-й, когда их обоих (в компании с Палладио, Сансовино и Сальвиати) приняли во флорентийскую Академию рисунка – ту самую, чьи принципы и подходы пропагандировал и отстаивал Вазари, деливший художников на «чистых» и «нечистых» по тому, как они обращаются с рисунком.

Мне близко мнение искусствоведов, считающих, что, закончив грандиозный «Рай» для главной залы Дворца дожей, Тинторетто уже более не принимался за масштабные и трудоемкие проекты, коих в его судьбе скопилось предостаточно, но все больше и больше «отдыхал», неделями не выходя из мастерской.

Не из-за того, что снова работал, просто он жил там, внутри. Имел возможность скрыться от всего за тяжелым занавесом или наглухо закрываемой дверью.

Впрочем, скорее всего, такой роман уже кем-нибудь да написан.

39

Тинторетто сталкивается с Тицианом в самом начале своей многосерийной истории, совсем как два путника пересекаются в прологе какого-нибудь road movie, чтобы затем вновь встретиться ближе к развязке.

Скажем, в аэропорту, на паспортном контроле, кто-то кому-то отдавит ногу, «да будь ты проклят, Рыбий Глаз», пытаясь опередить попутчика на полшага.

Хотя нет, наступить на ногу, «Хоботов, это мелко» – у протагонистов должен возникнуть идеологический спор. А для этого нужно дополнительное время. Из-за чего знакомятся они не на выходе из аэропорта, а на входе в самолет, где один обгоняет другого, для того чтобы вольготнее расположить ручную кладь. Допустим, у него там рулоны с рисунками или эстампы.

И тогда первое столкновение будет случайным и бытовым, чтобы затем, в полете, на высоте 10 000 м, схлестнуть их в бескомпромиссном интеллектуальном поединке.

– Такие, как вы, всюду суют свой длинный нос и вмешиваются в чужие дела.

– Потому что мы, прогрессисты, не хотим стоять на месте. Это такие, как вы, консервативные человеки в футлярах, желаете, чтобы ничего не менялось – ни в ваших протухших жизнях, ни в мире в целом…

Разговор, затрагивающий абстрактные материи, впрочем, очень скоро уже становящиеся конкретными и вполне осязаемыми, то вспыхивает, то затухает, укладываясь по хронометражу между предложениями прессы или напитков.

Ну, или же вовсе прерывается, если, к примеру, самолет захотят захватить террористы или из-за попадания в зону турбулентности, когда пассажиров эконом-класса оставляют без горячих напитков.

40

Нет, все же заморачиваться на терроризме не нужно, так как сильное, агрессивное начало перекосит всю дальнейшую романную композицию в сторону особенно нервной динамики.

Тогда как психоложество такой книги, расцвеченное стилистическими и смысловыми полутонами, должно нарастать медленно и не сразу. Через постоянные сбои ритма. Хотя, если его нет, можно очень легко свести новеллу к эстетски безупречному диалогу.

41

Вспомним хотя бы «Вечер с господином Тэстом» Поля Валери: «На верхнем этаже мы вошли в очень маленькую меблированную квартиру. Я не заметил ни одной книги. Ничто не указывало на традиционную работу за столом, при лампе, среди бумаг и перьев. В зеленоватой комнате, в которой пахло мятой, вокруг единственной свечи, не было ничего, кроме суровой абстрактной обстановки: кровати, стенных часов, зеркального шкафа, двух кресел – в качестве насущных вещей. На камине – несколько газет, дюжина визитных карточек, исписанных цифрами, и аптечный пузырек. Я никогда не испытывал более сильного впечатления безличия», возможно оттого, правда, что собеседник г-на Тэста никогда не бывал в современных отелях.

К этой теме (экзистенция и феноменология гостиничного номера) еще вернемся, а пока отмечу, что Тэст важен нам как человек, преодолевший автоматизм мышления, и что он при этом не обладает какими-то особыми, ярко выраженными, свойствами.

Больше всего господин Тэст заинтересовал анонимного рассказчика (возможно, это сам Поль Валери) своей принципиальной незаметностью, умением соткаться из воздуха в любой точке планеты; там, где это нужно конкретной наррации.