Алексей Бердников - Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души Страница 6

Он, ласками и розами задушен,

Бежал от роз и ласк для пустяков,

В глаза любимых дев смотрел бездушен,

Безмолвен, беспричинен, бестолков,

Невинностью и музыкой усушен,

Укушен музами, взбешен молвой,

К луне восплескивая низкий вой.

И все же мне пора вам дать наглядный

Его куррикулум: родился в год

Тридцать седьмой, кристальный, беспощадный,

В семье, лишенной льгот, но не забот,

Ребенок нежный, милый, ненаглядный, -

Исчадье он родительских суббот

И, словно агнец, незлобив и кроток, -

Отрада матери, отца и теток.

Так дожил он без цели, без трудов, -

Воспользуемся кирпичом Поэта, -

Без малого до четырех годов,

Когда ж четвертое настало лето, -

Его отец, прекрасен и бедов,

Бежал на фронт, отринутый на это

От канцелярских дел и чайных роз, -

И далее сам по себе он рос.

Мать из Москвы свезла его на Волгу,

На родину свою: в Саратов, в глушь,

Где писем от отца ждала подолгу,

Лечила детский насморк и коклюш,

Похоронив родителей по долгу -

Умерших с голоду прекрасных душ -

И дочь, окоченевшую в роддоме, -

Всецело отдалась заботам в доме.

Ее общительный, веселый нрав

Бил, словно ключ, по заднице Антона,

Хоть я, признаюсь, здесь не вовсе прав,

Снижая строгий штиль на четверть тона, -

Да кто ж таков Антон -- ведь он не граф,

Мы с ним не будем соблюдать бонтона, -

Итак, она его всегда драла,

Восстав с постели, встав из-за стола, -

Свирепо выговаривая сыну,

Сменяла воркотню на дивий рык, -

За то что в бане слабо тер ей спину,

За то что он малец, а не мужик,

Но бабы в мойке видят в нем мужчину,

От коего их норов не отвык, -

И вот пока душа ее томилась,

На парня шайками лилась немилость.

Он отвечал ей тем же до конца,

Хотя, конечно, с матерью не дрался, -

Он терпеливо поджидал отца,

Чтоб тот пришел с войны и разобрался.

Была в нем внешне легкая ленца,

С которой нерв упорства уживался,

И сладкие плоды он обещал,

Но ничего, признаться, не прощал!

Читатель! Что отшельник -- что ребенок!

Их ничего не стоит оскорбить, -

Так ключ глубокий прихотлив и звонок, -

А бросишь камешек -- уж не добыть!

Так коли хватит у тебя силенок -

Их не обидь: уж лучше их убить, -

Ни тот, ни этот подлость не отплатит, -

Так Ницше говорит, об этом хватит.

Но мать чудесно исправляла долг, -

Нисколько не стараясь отличиться,

Презрев мужской и злой, и льстивый толк,

Она была среди волков волчица,

К которой в кратком сне приходит волк,

И сладко ноет вслед того ключица, -

В ней, думаю, при мимике живой -

В душе стоял утробный, подлый вой.

Сотрудники отца все были в сборе -

Никто из них не побежал на фронт, -

И, верховодя мужественно в своре,

Делили меж себя пайковый фонд.

Но мать была с самой собой в сговоре:

Осматривая черный горизонт,

Она на цель всходила без оплошки

И уходила лишь с мешком картошки.

Зимой свозили книги на базар -

И там раскладывали на газете, -

От конских морд шел нестерпимый пар,

И томы в коже, в золоте, в глазете

К себе влекли и немцев и татар, -

И покупали их держать в клозете,

А бабы русские и мужики -

Катать в них колоба и пирожки.

К весне все образовывалось, вроде,

И, кое-как лопату заскоблив,

Мать начинала рыться в огороде,

А сын таскать ей воду на полив.

При восседавшем на скамьях народе,

Он был нетерпелив и тороплив,

И, чтоб таскал он лучше, не плошее,

Давала мать ему раза по шее.

Зимой и похоронка подошла -

Совсем простая серая бумажка.

Мать в канительных стонах изошла

И прямо рухнула на снег, бедняжка.

Ну а когда совсем в себя пришла,

В сердцах ругнулась: И дурак ты, Пашка!

-- Не надо, мам! -- Она опять: Дур-рак!

И сыну моему ты первый враг! -

Но слово враг ей показалось слабым,

А дураком он не был, этот враль, -

Рука не мужа, впрочем, а начштабом, -

Но как проверить -- этакая даль!

Она же вслух: Ты это как? По бабам?

Так мой тебе поднадоел сераль?

Не рано ли теперь тебе постыла? -

И тут же села за "письмо из тыла".

Любезный Пашинек! Такую мать!

Я стало быть прочла твою депешу -

Как мне ее тепереч понимать?

Ты полагал, что от нее опешу,

Плечами, может, буду пожимать?

Слезьми зальюсь и голову повешу?

Вот новость -- на фронтах загинул, вишь!

Ты, сластенька, меня слегка дивишь!

Во-первых, как могу тому я верить,

Чтобы тебя штыком прикончил фриц,

Когда при автомате ты теперь ить

И можешь их сшибать, не видя лиц -

Ай, ай, родной, не стыдно лицемерить

И нас менять на баб и на девиц,

Которые в окопах, чать, в избытке

И только зырют обобрать до нитки!

А мы-то думаем: отец в бою,

Куда его послал товарищ Сталин!

Тебе бы совесть поиметь свою, -

Небось, бежишь вперед: ведь ненормален,

Что ж -- волен, сыт, идешь по острию -

Уж как доволен ты и достохвален!

Он шутки шутит, слушайте его!

А мне в тылу, сиротке, каково!

Нет, Пашинек, уж быть тебе казненну -

Не фритцевой, а дамскою рукой.

Дойду по первопутку я до Дону,

А там и до Днепра подать рукой.

Тебе я шею-то намну казенну!

Блядям... косма пообдеру... какой!

Беги вперед, не простудися только.

Цалую. Вся твоя. До встречи. Ольга.

Я размышлял: уж здорова же мать

Иметь в руках меня, отца, скотину!

Папашу только матери держать!

Ведь в самом деле выйдет на путину,

Ее "катюшами" не испужать,

От ней в окопе не найти притину.

Она не "тигр", она не "фауст-патрон" -

По морде бьет, забывши про пардон!

Меня под утро пробуждает грохот.

-- А! Обротень! -- визжит она. -- Боюсь! -

И переливчатый отцовский хохот:

Чего ты, в самом деле-то! Не трусь! -

-- Скажи, а ты не призрак? Ты не сдох-от?

Коль мертв -- не отпирайся! -- Отопрусь! -

-- Мне дурно! Мне не по себе! Касторки! -

И жалобный обвал посудной горки.

Тут я не выдержал и вылез к ним,

В себе боясь, что мать его угробит,

Поскольку дух отца легко раним.

Стою и вижу, что сервант весь побит,

Отец же, хоть испуган -- невредим,

Лишь портупею сильный смех колдобит.

И мать, ах мать! Невинная душа!

На нем висит без слов и не дыша!

Ее он держит навесу умело,

Как будто вправду Божий дар какой,

Прекрасное все без покровов тело

За ягодицу прихватив рукой.

Она смеясь стыдливо, оголтело

Мне тычет в дверь лилейною рукой.

Пробормотав, что шум какой-то слышал,

Я засопел и мрачно в двери вышел.

296 ИВЕРЕНЬ ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ

Себя винила, ныне извиняю,

Всегда оправдан -- днесь ты виноват:

Зачем ушел в небытие, солдат,

От ласк моих и щей, и нагоняю?

Смерть нагоняет, я ли нагоняю?

Бежал ты от работ иль от ребят?

Что ж, лучше там, где надолбы долбят?

Иль я тоску сердешну нагоняю?

Да был бы ты любовнее с любой,

Которая тебе до гроба люба?

И кто она, разлучница, голуба?

Ты называл ее своей судьбой...

Я, может, плоскогруда, синегуба?

О нет, упоена, горжусь собой!

Да, я упоена, горжусь собой,

Затем что я существенно прекрасна,

И оставлять меня одну -- напрасно

Заради той, курносой и рябой.

А если непременно нужен бой,

То я уж, кажется, на то согласна,

Чтоб морду били бы тебе согласно

У Нилихи за заднею избой.

Чтоб ты лежал оглохший и немой,

Опухший ртом с ужасным словом "надо",

Чтоб мне примачивать тя сулемой.

Ведь ты един мне стоишь Сталинграда,

Ведь ты един и жаль мне, и услада,

И горечь ран, и плен почетный мой!

Ведь горечь ран и плен почетный мой

Без сладких слов и горьких мук бессмыслен,

И оттого ты мной на кошт зачислен,

И знают бабы все вокруг -- ты мой!

Но плен ты сделал для меня тюрьмой,

А был он просто горницей замыслен,

И срок твоих отсутствий стал бесчислен,

А щас совсем не явишься домой, -

В чем ныне горько я тебе пеняю,

Не дуясь, что осталась на бобах:

Я бабью глупость всю искореняю.

Сижу, как Зевс при громах, при гробах,

Когда уж все, что было в погребах,

Снесла и ни на что не променяю.

Снесла и ни на что не променяю

К тебе любовь мою и боль мою,

И хоть я от людей других таю,

Но от тебя я их не применяю.

Я, словно заяц по весне, линяю,

Что осенью вода, все лью и лью.

Почто ты пробудил печаль мою -

Ей весела, ей вдовий жир сгоняю.

В избе все неполадки устраняю

Иль за скотиной тощею хожу,

Чего-то все стенаю и тужу.

Завечерею или ободняю,

В том, что вечор тебя не нахожу,

Судьбам ревнивым горько я пеняю.

Судьбам ревнивым горько я пеняю:

Зачем изыздевалися сполна?

Хоть я теперь партейна и умна,

Все перед образом главу склоняю.

Я с Богом вечну тяжбу выясняю,