Журнал Русская жизнь - Петербург (октябрь 2007) Страница 6

Я встретилась с Иваном Буниным в 1946 году. Можно, не преувеличивая, сказать, что меня ниспослало ему небо, тем более что я обладала свойствами, специально созданными для роли фаворитки: меня окружал ореол кавказской и магометанской экзотики, на которую так падки были все русские северные писатели: Лермонтов, Пушкин, Толстой. Я принадлежала к той же корпорации, что и Бунин - сама была писательницей, да к тому же стояла на нижней ступени иерархической лестницы, на которой он занимал верхнюю. Когда я 13 июня вошла в комнату Тэффи, Бунин не без труда встал с кресла, предназначенного для почетных гостей. Он стоял прямо, как столпник на колонне посреди пустыни, прямо, словно меч, держал голову, имевшую тенденцию покачиваться. Десять минут беседы - и вот уже тога, предназначенная возвышать Бунина в глазах других, спадает. Он воспламеняется, его голос крепнет, срываются комплименты, от которых веет добрым старым временем. Особенно обыгрывает Бунин мою восточность, ему позволяет это мое полуварварское происхождение - удобный предлог для поклонников: нужно только выбрать между «Розой Исфахана», «райской гурией», княжной из «Тысячи и одной ночи» или еще каким-нибудь восточным комплиментом. Через полчаса Бунин уже объявил мне, что я и есть та самая «черная роза», о которой он мечтал всю жизнь, благо у меня черные волосы и глаза. Этот комплимент я приняла, как и остальные, вполне естественно и не была шокирована тем, что он пошл: достигнув определенной степени известности, писатель может позволить себе даже банальности - считается, что перлы он хранит в глубинах своего воображения, и потом они войдут в его произведения, чтобы поддержать в веках его славу. «…» Через два дня консьержка вручила мне пакет. «От пожилого господина, - сказала она мне, - для вас». Я сразу догадалась, кто этот господин и что в пакете. Я не ошиблась: Бунин прислал мне свою книгу, вышедшую небольшим тиражом в Нью-Йорке. Автор, получая книжку от другого автора, первым делом смотрит на посвящение. Бунин не поскупился: он написал мне целых два: одно - по-французски, другое - по-русски. Первое - церемонное - гласило: «A madame Banine, son serviteur Ivan Bounine - 15. VI. 1946. Paris». Второе было посмелее, видно, потому, что по-русски, а в своем языке он чувствовал себя свободнее: «Сердце мужчины выскальзывает из его рук и говорит „прощай“! - слова Саади о человеке, который в плену у любви». «В плену у любви»? Намек на себя самого? Как, между нами зашла уже речь о любви? Как бы то ни было, я была польщена: не каждый день Нобелевский лауреат посылает вам книгу с галантной надписью. Такая удача выпадала мне в первый и, может быть, в последний раз.

15. VI. 46

Chere Madame!

Мне сказали, что Вы звонили мне нынче утром - очень жалею, что не мог поговорить с Вами и не могу позвонить к Вам - Вы не дали мне своего телефона. Но, вероятно, Вы хотели сказать мне только одно слово - «merci» за брошюру, которую я послал Вам? Если так, то позвольте и мне поблагодарить Вас за Ваше внимание ко мне. Забыл сказать Вам при нашей встрече у Н.А. Тэффи, что в Вашем романе «Jours Caucasiens», на странице 305, есть большая ошибка, которую следует уничтожить в новом издании: ни один русский нигде и никогда не мог произнести такую фразу «Я поднимаю бокал за Святую Церковь», это все равно, как если бы мусульманин воскликнул: - Выпьем за Аллаха! Низко кланяюсь Вам и целую Вашу руку. Очень буду рад еще раз встретиться с Вами, если Вам будет это угодно. Ваш покорный слуга, Иван Бунин.

Его острый взгляд замечал все. Ни один русский до сих пор не заметил ошибки, действительно, довольно грубой; даже Тэффи, обычно такая внимательная и зоркая. «…» В первом письме он благодарил меня за звонок, во втором, которое я получила через день, он благодарил меня за записочку, доставленную ему с утренней почтой. Осмелев, он уже не начинал письма традиционным «Cherie Madame», но восточным «Свет очей моих», хотя и стоящим в кавычках. Кое-что еще мне не понравилось, вернее, напугало меня: стремительность, с которой Бунин взялся меня обрабатывать. Тэффи не раз твердила мне о его бешеном характере, о его требовательности; она даже считала, что для осуществления своих желаний он не остановится ни перед чем. С другой стороны, чего мне бояться? Не побьет же он меня, чтобы заставить себя любить? Когда Тэффи сказала мне по телефону, что он наповал сражен мною, я сочла, что это еще одна причина больше не писать ему и не видеть его: что за радость - выслушивать объяснения в любви от семидесятилетнего поклонника, даже если он Нобелевский лауреат. Однако через несколько дней все это логическое построение рухнуло от телефонного звонка. Когда я услышала его гудящий голос, которому позавидовал бы молодой оратор, я почувствовала легкий толчок в сердце. «…» Через два дня Бунин позвонил в мою дверь не по-русски точно: в три часа, не без пяти три, и не в три часа пять минут. Он стоял передо мной прямой, как телеграфный столб, и казался таким же твердым. В руках его была палка, и выглядел он очень властным; казалось, он сейчас поднимет палку и меня прибьет. Но он, наоборот, поцеловал мне руку; хотя даже в этот жест он сумел внести элемент тираничности. Потом он вошел в маленькую комнату, место моего всегдашнего пребывания, упал в единственное кресло, огляделся вокруг… и остолбенел: на камине, на самом виду, стояла в рамочке фотография мужчины. Поизучав ее, он состроил презрительную гримасу, фыркнул - такое фырканье я потом слышала неоднократно - но ни слова не сказал. Молчала и я. Потом я налила ему стакан вина, потому что знала, что он может пить его в любое время дня и ночи - он выпил единым духом, как будто хотел оправиться от впечатления, произведенного тем чудовищем. Он знал, что я замужем; знал, что я живу с мужем врозь, что он даже не в Париже. Фотография, которую я имела неосторожность выставить, вызвала его сомнение. Муж ли это или какой-нибудь еще тип, о существовании которого он не подозревал раньше? Вопрос этот явно его мучил. Как будто для того, чтобы подтвердить мои предположения, он воинственно стукнул по полу и сказал:

- Да, да… - Что такое? - спросила я его со всей невинной любезностью, подливая ему вина и делая вид, что ничего не понимаю: но он разгадал мою игру.

Чтобы вывести его из этого состояния, я прибегла к надежному способу:

- Расскажите мне подробно, как вы получили премию, или вернее, как узнали, что она вам присуждена… Как вы реагировали на известие? Наверное, очень обрадовались.

Выражение его лица изменилось, он улыбнулся, откинулся на спинку кресла, погладил своей длинной рукой стакан с вином, который поставил на ручку кресла:

- Нобелевская премия, - мечтательно повторил он, - Нобелевская премия. Да, да… Как я узнал о премии? Очень забавным образом. Я жил тогда на юге и в этот вечер пошел в кино на последние новости; мне сказали, что показывают дочку Куприна - Кису, я знал ее совсем маленькой. Прелестная была девочка. И вот, представьте себе, в тот самый момент, когда я заметил на экране и еще толком не разобрал, она ли это, и делал усилия, чтобы распознать в этой полнеющей даме прежнего грациозного ребенка, в этот самый момент ко мне подходит приятель с билетершей - она водила его по рядам и освещала фонариком лица. Он бросается ко мне, дергает за рукав и громко шепчет: «Скорей, пойдемте скорей… Вам премию присудили». Ну а я - вот те крест (и он широко по-русски крестится) я стал отбиваться, вытащил руку и попросил его катиться к черту: я хочу, мол, досмотреть новости до конца, до последнего кадра. Так мне не понравилось это навязчивое вторжение в тот самый момент, когда я увидел Кису Куприну! И я досмотрел известия, а приятель трепыхался возле меня. Признаюсь, по мере того, как до моего сознания стала доходить эта замечательная новость, кадры с Кисой начали замутняться. Я поспешил домой, где меня ждали - на том конце телефонного провода - члены жюри. Дальше была волшебная сказка: путешествие, приемы, почести, слава, деньги. Моя жена, сопровождавшая меня, была объявлена «самой красивой женщиной в русской эмиграции», а я самым…

- Самым красивым мужчиной в мире? - Издевайтесь, сколько хотите, - это уже не может помешать мне быть в те времена красивым мужчиной. - Вы и сейчас красивый!

Не знаю, сильно ли я врала, немножко ли, или не врала вовсе. Не был ли он и сейчас красивым человеком, даже красавцем? Красивым стариком? Как все люди, которым льстят, он улыбнулся, чтобы скрыть удовольствие. Но не долго давал он себе этот труд - улыбаться, вскоре его удовольствие перешло в гнев, когда я сказала: - Как все-таки вам повезло с этой премией! - Почему повезло? Я заслужил ее больше, чем любой другой писатель на свете. Из всех живых писателей я - самый крупный! От такой нескромности я обалдела. Много встречала я в жизни значительных писателей, которые считали себя великими, но никто из них не осмеливался говорить это о себе вслух. Увлеченный страстью, он уже не говорил, а орал, его необыкновенно зычный голос проникал через зелень под окном, доходил до ушей прохожих. Сначала, как кегли, один за другим были повалены все живые писатели. Затем он обрушился на мертвых с такой едкостью и вдохновеньем, что я (должна признаться), в конце концов, пришла от него в восторг, несмотря на непомерность его критики. Уцелел один Толстой. Я вздохнула с облегчением, потому что в порыве, его увлекшем, он мог заодно повалить и мое божество. Он вспомнил о Жиде, которого топтал и раньше, но Жид ему так не нравился, что показалось: на него надо обрушиться вторично! Встреча с Жидом оставила у него неприятный осадок в душе и чувство поражения.