Николай Лесков - Воспоминания Страница 6

Не в его вкусе была русская порода людей!

Прощальный разговор Якушкина с князем Суворовым подробно неизвестен, но кто знает натуру Павла Ивановича, тот может смело поручиться, что Якушкин наверно вел себя не унизительно. Да, и в этом невыгодном положении, в котором он предстоял Суворову, он непременно держал себя с достоинством, которое считал ни во что с «своим братом», но мастерски и с редким в русских людях тактом умел сохранять «перед особами».

Одна уже эта способность чистой, младенческой души Якушкина, мне кажется, обязывает думать, что ему было свойственно настоящее, прямое благородство.

Павел Иванович хотя был смирен и незлобив до крайности, но не боялся ни сумы, ни тюрьмы и, как «сельский лирник» Сырокомли, «не гнул головы ни перед кем». Мужик, по недоразумению, мог его потолкать, но на светлейшего Суворова он, пожалуй, мог и сам вытаращиться и даже прикрикнуть…

Семь бед — один ответ.

Из всех прозвищ, какие люди давали Якушкину, более всех идет ему название, какое дано покойнику дружбою Сергея Васильевича Максимова, — это название «божий человечек».

Но поелику в наше время самый краткий очерк какого бы то ни было лица не может быть заключен без определения «политических» и «социальных» отношений описываемого деятеля, — то скажу нечто и об этом.

Политика Якушкина занимала очень мало, или, точнее сказать, — она его совсем не занимала. Смена и назначение новых должностных лиц в России его не радовали и не печалили: он махал рукой и говорил: это «все едино»… Формы правления для него были все безразличны — «как народ похочет, так и уставится», но он ничего за народ не предрешал и не возвещал от себя в липе «всечеловека». «Как народ похотел, — так и добро». Народ это собственно или преимущественно были «мужики». Аксаков не годился — «он у немцев учился». Но Якушкин за народ никогда не лгал, как есть то в обычае у прочих. Он не выдумывал от лица простолюдинов таких нелепых, тенденциозных и никогда в народе не обращавшихся слов, как, например, «господчина» (в смысле представительства). Политического насильственного революционизма в Якушкине не было нимало, — «потому что — не для чего: миром разберемся». Но над тем, что было смешного или нелепого в делах правящих лиц, он, как все, любил посмеяться, и порою делал это метко и остроумно. Одна из таких застольных выходок ему и причлась в вину.

Социальные симпатии Якушкина были все на стороне рабочих людей — особенно батраков, фабричных и вообще всей подобной «голытьбы», которую, по его словам, «хозяева заморить готовы и могут заморить, если те сами в свой разум не придут и не узнают, как они нужны». Идеал у него был какая-то всеобщая артель, идеал большой, смутный и, сколько я смею судить, — самому ему непонятный. Если в речах Якушкина с простолюдинами было что-нибудь горяченькое и удобное для возведения в перл создания, то это, вероятно, были разговоры в этом же артельном духе: «что вы, дескать, не понимаете, что купец один, а вас — во сколько! Вы купцу нужнее, чем он вам. Ему без вас ни чихнуть, ни головой метнуть». Затем, если его приглашали на пирог к тому же купцу, то он и туда шел и тому что-нибудь толковал.

«Шабаршит что-то», — говорили о нем фабричные и опять становились за свое дело, «чтобы штрафу не вычли».

А пока те работали, Павел Иванович опять «поощрялся» на дальнейшие столь же невинные подвиги, которые, кажется, никого даже и в шутку не пугали. Над социализмом, как его понимают полуневежды и пристава, Якушкин смеялся и считал этого рода социализм «глупостью», хотя, впрочем, прибавлял:

— А по мне — все одно, — делитесь: у меня одни штаны, с меня снять нечего — сверкать будет.

Вообразить себе общественный вред, который бы мог сделать Якушкин, — я решительно не могу, и мне не совсем ясно представляется, как и почему его убрали из Петербурга.

Если бы Якушкин не умер до сего времени, то ему теперь, я думаю, было бы лет под шестьдесят. Перемен в образе мыслей, каким в последнее время подверглись многие из прежних постепеновцев и нетерпеливцев, с Якушкиным быть не могло. Он был величественно нелеп для того, чтобы применяться ко времени и обстоятельствам. Одно могло его удивить, что те самые его народнические принципы, за которые его осмеивали «чистые литераторы» белой кости, — теперь приняли они же сами, и притом с таким рабским подражанием Якушкину, что прямо посылают воспитанных людей «учиться у мужиков». Резоны Якушкина, значит, свое взяли…

Довольно трудно сказать, в какой бы теперь компании очутился Якушкин? Судьба сдвинула с места светоч его жизни ранее, чем настало время для таких смятений, и тем избавила его от выбора, который, кажется, несколько затруднял Достоевского. Якушкин, впрочем, был так непосредствен и так искренен, что он бы, наверно, выбрался из этих противоестественных подборов иначе.

Изложив все, что казалось возможным передать о Якушкине, надо сказать нечто и о тех, кому он прискучил до того, что они как будто содействовали или хотя радовались его подневольному удалению в «места». Нет спора, что такие люди были и в Петербурге и в маленьком дворянском Орле, где Павел Иванович очень часто попадался всем на глаза на главных бойких пунктах этого городка. У Иордана в гостинице — он, в саду у буфета — он, в книжном магазине у орлицкого моста — он, и все стоит да знакомым рукой машет… а сам в рубахе, — одна штанина навыпуск, другая в сапог… Многие этим скандализовались и давно были того мнения, что его бы «не худо прибрать», а он и не замечал, что вышел из моды и в простодушии своем все мотался по городу и «шабаршил», заходя в трактиры и буфеты. Сносное в большом Петербурге, чудачество это просто опротивело в маленьком Орле, где мне довелось слышать о нем такие доводы:

— Ну уж видели мы его… Чего же еще? Довольно.

После этого распоряжение об удалении Павла Ивановича здесь многим показалось даже очень сообразною мерою.

Якушкин несомненно не был вреден, но столь же несомненно не были вредны Сократ и Антисфен, с которыми ставить на одну ногу нашего «божьего человечка» даже неловко. Но не позабудем, что даже «Сократ нашего воображения очень непохож на Сократа современных ему Афин. Нам он кажется трансцендентальным гением, а для Афин своего времени он был праздношатающийся — с странною и даже отвратительною сатироподобною наружностию, шарлатан, который терял время в разговорах и выводил из терпения добрую хозяйку Ксантиппу, приглашая к себе гостей, когда их нечем было потчевать» (Дрепер). Современники мудреца видели досадительные неудобства в сожительстве с таким человеком и решились его сбыть с рук, и сбыли…

Если же такое отношение извиняется беспристрастным ученым для современников Сократа, то кольми паче надо простить и извинить суровость, проявленную к Якушкину, который тоже многим не нравился, надокучал своим не всегда толковым лепетом и вообще казался «непереносным» в «обществе». Павел Якушкин сам был в этом не беспричинен.

Пренебрегать приличиями и внешнею добропорядочностию в наш век не удобнее, чем в век Антисфена и Диогена.

Всегда найдется довольно людей, которые считают долгом вступаться за то, что отжило свой век, что само собою падает и рассыпается. Осторожность была чужда Якушкину так же, как и умеренность.

Примечания

1

Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает (франц.).

2

Сюда и туда (нем.).

3

Часто остроумный, но еще чаще злой и насмешливый поэт Н. Ф. Щербина говорил, что Громека, подобно Мурильо, «писал в трех манерах». Известно, что есть картины Мурильо в серебристом, в голубом и в коричневом тонах. Первые писания Громеки против административного своеволия («Русск<ий> вестник» М. Н. Каткова) шутливый поэт приравнивал к первой манере, то есть к серебристой; вторая, «голубоватая», началась в «Отечественных записках», когда Громека рассердился на непочтительность либералов и, по приведенной гр. Л. Н. Толстым хорошей поговорке, «рассердясь на блох, и кожух в печь бросил». В третьей же манере, которая должна соответствовать мурильевской коричневой, написаны сочинения, до сих пор недоступные критике. Это литература самого позднейшего периода, который относится к «крестительству» (прим. Лескова).

4

Этот был впоследствии доктором, женился на дочери нашего бывшего попечителя гимназии, жил в Орловской губернии и скончался в молодых летах (прим. Лескова).

5

Звали его Иваном Яковлевичем, а фамилии не помню, от учеников же он имел прозвище «Коза» (прим. Лескова).

6

Помнится, будто Александр Яковлевич Кронеберг или инспектор Петр Андреевич Азбукин (прим. Лескова).