Публикации на портале Rara Avis 2018-2019 - Владимир Сергеевич Березин Страница 66

Памятник этот нехорош, он похож на того Достоевского, что сидит у Библиотеки имени Ленина.

В Даровом нужно было поставить памятник мужику, к которому прижался барчук. Барчук боится волка, а мужик — нет. Ну, ладно, если бронзы не хватает, можно поставить одного мальчика. Пусть он слушает волчий вой, думая, что он ему почудился.

Но на опушке сидит пожилой человек, знаменитость.

Рядом деревня с наполовину дачными домами. Заборы и мощные автомобили у ворот.

Так что усадьба у Достоевского как бы есть, и как бы нет.

Дворянство тут ни при чём: вон у русского поэта Есенина есть вообще чужое имение. Он его посмертно отобрал у одной красивой женщины (для женщин русский поэт всегда губителен). И что? Все едут в Константиново, смотрят на расстилающийся речной пейзаж и скользят в войлочных кандалах по дому этой помещицы.

Есть у Есенина имение, есть.

А вот другим повезло меньше. Много писательских посмертных судеб загублено тем, что не было у них географической привязки, хотя бы развалин. Или если есть какие развалины, то нет к ним дороги — не подъедет автобус, не вылезут оттуда зелёные мутные экскурсанты и не узнают о скорбной судьбе, о думах и чаяниях, о вершинах лирики.

И о гражданском пафосе не узнают.

Итак, 1831 год. Два тульских мальчика сидят в своих имениях: Феде девять лет, а Лёве не исполнилось ещё три года. Лёвина мать умерла год назад, Федины родители ещё живы.

И вот Федя проходит по оврагу, выламывает себе ореховый хлыст, чтоб стегать им лягушек, а хлысты из орешника так красивы и так непрочны, куда против берёзовых. Занимают его букашки и жучки, он их собирает, разглядывая маленьких проворных красно-желтых ящериц с чёрными пятнышками. Грибов тут мало; за грибами надо идти в березняк, и он уже собирается туда пойти, потому что ничего в жизни он так не любит, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ёжиками и белками, с его столь сырым запахом перетлевших листьев.

И вдруг среди глубокой тишины Федя ясно и отчетливо услышал крик: «Волк бежит!»…

Он выпадает из рощи прямо на поляну, к пашущему мужику. Тот останавливает лошадь и смотрит на барчука, вцепившегося одной рукой в его соху, а другой — в рукав крестьянской рубашки.

— Волк бежит! — кричит мальчик.

— Где волк?

— Закричал… Кто-то закричал сейчас: «Волк бежит»…

Тогда мужик бормочет:

— Что ты, что ты, какой волк, померещилось; вишь! Какому тут волку быть! Ишь ведь испужался, ай-ай! Полно, родный. Ишь малец, ай! Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись.

Мужик гладит мальчика по щеке, и тот постепенно успокаивается.

— Ну, я пойду, — говорит Федя, вопросительно и робко смотря на него.

— Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! — говорит мужик с той улыбкой, которую Федя спустя сорок пять лет определяет как материнскую, — ну, Христос с тобой, ну ступай, — и крестит его и сам крестится.

Федя идёт, оглядываясь назад почти каждые десять шагов. Марей же всё стоит и смотрит ему вслед, каждый раз кивая головой, когда мальчик оборачивается. Феде немного стыдно за свой испуг, но идёт он, всё ещё побаиваясь волка, пока не поднимается на косогор оврага, где испуг проходит совсем. Оба мальчика — и тот, что живет в Ясной Поляне, и тот, что живет в деревне под Зарайском, — находятся вне Москвы, по ту сторону Оки.

Архитектору бы эта мысль зачем-нибудь пригодилась.

Но Ясная Поляна, из которой потом убежал второй мальчик, стала большим музеем, а вот Даровое — вовсе нет, несмотря на то что мужик по имени Марей дорогого стоил для русской литературы.

Судьба музея — сложная штука. У Толстого была целая семья, шотландский клан, который и тогда шёл по жизни кучно, и существует сейчас, и пребудет вовеки.

И как Толстой ни беги из него, убежать не мог. Достоевский же человек частный, противоположный большим группам людей.

Имение в Даровом, близ города Зарайска, кстати, никуда не исчезло из семьи, им владела сестра мальчика Феди, а затем её дочь. В двадцатых она отдала в московский музей какой-то шкаф, что помнил Федины рубашки. Умерла она, кажется, году в 1929-м.

После этого знаменитая сказка, которой до сих пор мучают детей в музыкальных школах, должна была бы называться иначе.

«Федя и волк» должна была бы она называться. Вдумайтесь, как заиграл бы этот сюжет, и вам станет не по себе.

Но на судьбу музея влияют и иные обстоятельства. Вот приехал к нам в гости какой президент — куда его везти, чтобы приникнул к русской духовности? В Михайловское не довезешь, а кроме Пушкина и братьев Толстоевских, басурман никого не знает. Ну и везут его в Ясную Поляну, и справедливо везут.

Нет у Достоевского имения, как-то оно к нему не ладится, всё время выпадает, как ворованные яблоки из-за пазухи.

А то привезли бы в Даровое, высадили б из машины…

И услышал бы иностранец из-за леса протяжный вой.

Тут вся мировая политика могла б иначе обернуться.

10.09.2018

​Отец медведя

Однажды Заходер ругался на диснеевского Винни-Пуха (он, кажется, тогда ещё судился с киностудией). В этот момент я звонил ему и сказал небрежно, повторяя чужое определение:

— Ну да, что в нём хорошего, в медведе с лицом стареющего учителя физкультуры?

— Да не-е-ет, — ответил Заходер. — Дело не в этом. Дело в том, что Пух — Поэт!

В этом и был секрет: его медведь был поэтом со всеми поэтическими проблемами — поисками смысла, сложным характером и не всегда понятыми стихами.

Заходер был внуком первого раввина Нижнего Новгорода. Сам Заходер родился в бессарабском городке Кагул, и вот — стал гордостью русской литературы. Он учился в Литературном институте, и его имя — хороший ответ на вопрос, зачем этот институт вообще был нужен. Учился Заходер долго — девять лет, и всё потому, что у него было два перерыва — на финскую войну и войну Отечественную. У переводчиков военной поры была странная особенность — любовь к культуре врага, и даже шире: любовь к тому народу, с которым бьётся их армия. На фронте он таскал с собой томик Гёте, и переводил из него — впрок. И немецкий язык