Андрей Савельев - Как убивали СССР. Кто стал миллиардером. Страница 7

Идея Свободы, в превратном виде подававшаяся народу в течение ряда лет, стала основанием для того, чтобы упиться, наконец, возможностью требовать у государства «положенное» и считать это благовидным делом и даже свидетельством высокой политической зрелости. В качестве иллюстрации приведем пример из программы РПСД (автор — А. Яковлев): «Если мы откажемся от всяких мессианских утопий, если мы сосредоточим усилия на устройстве своего дома, своей улицы, своего города, своей страны, мы, несомненно, уже в достаточно близком будущем сможем обеспечить жизнь, достойную человека. Никаких иных общенациональных целей на всю видимую перспективу России не надо».

Это яркий пример разрушительной мировоззренческой установки — установки на благополучие, не обеспеченное ни духовными основаниями, ни эффективными формами государственности.

Вспомним снова бессмертные строки Салтыкова-Щедрина:

«Одна задача, или, лучше сказать, одно слово занимает все умы, это слово: свобода. Но что такое, в сущности, это слово?… оно имеет только значение рамок, которые необходимы для того, чтобы человечество без помехи и наилучшим образом могло обсудить и устроить свои интересы, но которые не могут служить сами по себе целью. Представьте себе какое-нибудь политическое или ученое общество, которое, вместо того, чтобы разрабатывать те предметы, для обсуждения которых оно собиралось, истощило бы все свои силы единственно на разрешение вопросов об устройстве и порядке своих заседаний. Что можно было бы сказать о таком обществе, кроме того, что оно пожертвовало своими прямыми целями в пользу вопросов, не имеющих никакого существенного значения? И вот, между тем, подобного рода препирательства, — только в громадных размерах, — идут от начала веков по поводу такого понятия, которого подразумеваемость во всяком деле должна считаться сама по себе непререкаемою истиною».

Идея сильной исполнительной власти родилась почти сразу же после того, как носители либеральной идеологии получили в руки рычаги реальной власти. Им сразу же стала мешать система народного представительства. Ликвидацию народного представительства они и выдавали за сильную власть.

Сила исполнительной власти, добытая когда-то в уличных и закулисных боях большевиками-коммунистами и переданная в наследство либерал-большевикам, вовсе не означала установления исполнительной дисциплины, высокой степени управляемости, верности закону:

Поверхностно и односторонне усвоенные общественные теории всегда превращаются в живой практике в собственную противоположность. Либерализм готов был трансформировать свои установки, лишь бы удержаться у власти — сначала требовать погрома государства, выступать против естественных административных функций, потом (после захвата власти) объявлять, что нужно «насаждать» определенные ценности административными средствами. А потом уже обходиться и без всяких ценностей.

Либеральная диктатура оказалась такой же, как и пролетарская — не ограниченная никаким законом, основанная только на насилии.

Российские либералы построили из мифов о парламентаризме и законности, свободе и силе, федерализме и многопартийности государственную утопию, подлую по своей политической и социальной базе, лживую и абсурдную по своему политическому оформлению, разрушительную по результатам.

Как мы видим, иерархия ценностей либералов строится, начиная с собственного желудка, с собственной кухни. Полуживотный индивид помещается в центр системы ценностей. И это не случайно. Такова была традиция. Диссидентский комплекс зависти по отношению к Западу внешне выглядел так: права человека и общечеловеческие ценности, правовое государство и принцип «разрешено все, что не запрещено законом», постепенно превратившийся в принцип: «разрешено все».

При реализации этого принципа на первом месте всегда гуманизм и приоритет прав личности над правами государства. Введение российской номенклатурой второго эшелона КПСС и российской либеральной интеллигенцией (одними в корыстных целях, другими — в рамках собственного понимания смысла демократии) этого ключевого элемента диссидентских ценностей в практику государственного управления привело Россию, без всяких промежуточных стадий, от тотального вмешательства государства во все сферы деятельности гражданина к тотальному игнорированию тем же государством собственных обязательств по обеспечению благополучия и защищенности граждан. Животный инстинкт оказался жестоко обманут. Того государства, в котором полагалось хоть изредка приводить в порядок вицмундиры чиновничества и проявлять внимание к бедам людским, уже не существует. Но остается мечта о таком государстве, в которой либералы кухонного уровня продолжают упорствовать.

Другой стороной процесса внезапного отпадения государства от общества стало усиление потребительских настроений, обострившихся в связи с широкомасштабными акциями по введению разнообразных льгот, которые, тем не менее, не были в состоянии покрыть даже минимальных потребностей «осчастливленных» категорий населения. Реформаторы обещали наступление быстрого изобилия (или, по крайней мере, обещали короткий путь к изобилию). Поэтому требование льгот стало интерпретироваться как правозащитная деятельность. Либеральные теоретики как участники и исполнители этого абсурда, очевидно, не могут видеть истинных причин обострения социального конфликта, сочетая свою правозащитную риторику с поддержкой общего курса грабительских реформ.

Перейдем к идеологическому принципу «общечеловеческих ценностей». Даже временное воплощение этого принципа обернулось для России идеологическим СПИДом — разложением защитных механизмов государства, оберегающих интересы общества и предохраняющих его от распада. По сути дела, в системе государственной власти возник целый слой чиновников либерально-номенклатурного толка, для которых «общечеловеческие ценности» имели приоритет перед государственными интересами. За вывод войск с территорий других стран, за обвальное разоружение, за вспыхнувшие региональные конфликты, за исчезновение рынков сбыта и разрушение экономических связей заставили расплачиваться именно Россию, российских граждан.

Ради «общечеловеческих ценностей» России было предложено в очередной раз «заклать себя на алтаре всечеловеческой демократии» (К. Леонтьев). К этому склоняла ее наша творческая интеллигенция, зараженная мифом о дружественности бескорыстного Запада, который будто бы только и мечтает о соблюдении прав человека во всем мире. Этот миф нанес существенный материальный ущерб подавляющему большинству граждан России. За свою легковерность каждая российская семья поплатилась лишением половины, а то и 2/3 своих доходов.

Либеральная мифология правового государства, главная мысль которой вполне проста и доступна каждому — жить не по произволу, а по закону, — также оказалась совершенно несостоятельной и лживой. На практике эта доступная мысль концентрировалась исключительно в принципе — «разрешено все». Это позволило чиновникам и нуворишам криминально-номенклатурной экономики обогащаться, открыто используя дыры в законодательстве. Именно им позволено было все и все было не запрещено.

В современной России до сих пор найдется немало образованных людей, с придыханием повторяющих заповедь Вольтера: «Я не согласен с вашим мнением, но готов отдать жизнь за ваше право высказывать его». Забывают, правда, что Вольтер прожил до преклонных лет. Да и его последователи никогда не торопились бросаться грудью на амбразуру. И сегодня не торопятся, но фразу Вольтера все равно помнят и чтут. Как и «руссоистскую» концепцию «общественного договора» — хотя неясно, с кем и как общество договаривалось, чтобы порушить основы нашей государственности, провести приватизацию и отъем денежных вкладов населения.

Здоровое русское общество относилось к «вольтерьянцам и руссоистам» не лучше, чем к «якобинцам». Эти определения были почти ругательными. И сегодня в России есть не только последователи Вольтера и Руссо, но и «другие мнения», за которые вольтерьянцы вовсе не собираются сложить свои жизни. Более того, «иным мнениям», оказывается, просто нет места ни на телевидении, ни в радиоэфире, ни в прессе. А если и возникает где-то щель, через которую иное мнение все-таки просачивается, «вольтерьянцы» начинают гневаться, брезгливо поджимать губы и даже выдумывать «русский фашизм», якобы грозящий всему миру только оттого, что где-то высказано «иное мнение», не уложившееся в рамки Декларации прав человека.

Разделение труда и поликультурность современных обществ приводят к необходимости накладывания на них сложной коммуникативной ткани и выделения особого профессионального сословия — журналистов. Вместе с тем, возникает отчуждение коммуникативной системы от общества, подмена коммуникации ее имитацией. Журналисты начинают оттеснять из сферы коммуникации не только ученых, но и политиков, которые вынуждены обращаться к народу только при посредничестве газетчиков и телевизионщиков и только в рамках интересов журналистской корпорации.