Хуан Ариас - Пауло Коэльо. Исповедь паломника Страница 7

По-моему, люди делятся на тех, кто ищет спокойствия духа, и воинов света, о которых апостол Павел говорил, что они всегда готовы сражаться, не останавливаясь на завоеванном счастье. Это люди, которым нравится принимать вызов за вызовом, — люди, любящие битву, поиск без конца. Воин света похож на тореадора, который не представляет себе жизни без того, чтобы как можно больше времени проводить на арене. Жизнь писателя — тоже вызов, он всегда в гуще сражения, его в любой момент могут и встретить овацией, и освистать.

Если бы нужно было объяснить группе моло дых людей, кто такой Пауло Коэльо, как бы ты сам описал себя?

— Как паломника, который идет по дороге, не имеющей конца. Как паломника, который знает о существовании сокровища, и идет к нему, следуя знакам. Как пастух в «Алхимике». Для него главное — добраться до сокровища но, когда это случится, он поймет, что изменился, стал другим. Именно путь и поиск выковывают характер и изменяют человека. Я продолжаю свой поиск.

Глава II. Психиатрическая клиника, тюрьма и пытки

«Самое ужасное, что я понял в сумасшедшем доме, — то, что я могу избрать безумие и спокойно жить, не работая».

«В тюрьме я узнал, что такое ненависть, жестокость и полное бессилие. Это было в тысячу раз хуже дома для умалишенных».

Детство и юность будущего писателя Пауло Коэльо были непростыми, ему довелось пережить самые разные ситуации, порой экстремальные и жестокие — вроде психиатрической клиники и тюрьмы, где во время бразильской диктатуры его пытали люди из полувоенных формирований.

И ребенком, и юношей он отличался строптивым характером, хотел все познать, как истинное дитя 1968 года — время открытий и безумств. И он постоянно искал что-то, что могло бы наполнить его душу, не позволяя условностям, принятым в семье и в обществе, приобрести власть над собой. Он всегда был убежденным нонконформистом, но при этом, если ошибался, всегда имел смелость признать свои ошибки. И был способен дать задний ход, если доходил до крайностей. Как Пауло сам признался в этих беседах, он никогда не чувствовал ненависти или обиды по отношению к своим родителям, трижды отправлявшим его в сумасшедший дом, когда он был еще почти ребенком. Он убежден, что они искренне считали, будто делают это для его же блага.

— Какое у тебя было детство? У тебя есть братья или сестры?

— У меня есть сестра, она инженер-химик. Я был самым старшим и самым непослушным. Я с самого начала понял, как обстоят дела: что бы ты ни делал, но, если ты в семье старший, ты всегда будешь виноват во всем, что происходит вокруг. Ты главная жертва. Сначала мне было очень обидно, потому что, конечно, виноват я был далеко не во всем, но однажды я подумал: «Ладно, раз так, раз уж мне все равно приписывают все проказы, буду делать все, что захочу». Я не желал мириться с несправедливостью.

— Каковы твои первые детские воспоминания?

— Забавно, у меня есть несколько очень четких воспоминаний. Мы жили в Ботафого. Это один из старинных кварталов Рио-де-Жанейро, я там прожил всю жизнь. Я тебе расскажу кое-что такое, чему ты просто не поверишь, да и я сам никогда не мог себе этого объяснить. Я даже спрашивал у нескольких врачей, может ли такое быть и случалось ли это с другими детьми. Я очень четко помню, что, как только родился, узнал свою бабушку. Она стояла рядом. Я помню, как открыл глаза и сказал себе: «Вот моя бабушка». А я ведь только что родился.

— А какие воспоминания у тебя сохранились о родителях?

Отец был инженером, происходил из очень консервативной семьи, мама изучала в университете искусствоведение. Отец еще жив, у него очень властный характер, и это во многом повлияло на маму.

— Вы посещали церковь? У тебя была католическая семья?

— Помню, меня заставляли ходить в церковь каждое воскресенье, а в старших классах иезуитского колледжа надо было ходить туда каждую пятницу. Но мое воспитание было совершенно формальным. Не знаю, какими теперь стали иезуиты, но тогда они были очень консервативными и строгими. Мама пережила тогда кризис веры. Она узнала о существовании более открытой, менее традиционной теологии, это была еще не Теология Освобождения, но нечто очень похожее, и это открыло ей глаза. Она начала сомневаться в своей вере. Потом познакомилась с очень прогрессивно настроенными священниками и археологами и начала смотреть на религию с другой точки зрения, менее суровой и традиционной. Но в то время я не был особенно близок со своей семьей.

— Сейчас иезуиты — в большей степени сторонники прогресса, особенно в странах третьего мира.

— Тогда это было не так. Это было Воинство Христово. Они дали мне хорошие основы дисциплины, но породили настоящий ужас перед религией, так что я в конце концов отдалился от нее. Как только покинул колледж, в который родители отправили меня из-за плохих отметок, я, в пику этому суровому и нетерпимому воспитанию, примкнул к самому радикальному атеистическому студенческому движению. Начал знакомиться с текстами Маркса, Энгельса, Гегеля и так далее...

— Но ты в конце концов вернулся к католицизму.

— Когда я снова начал духовный поиск, я был убежден, что католицизм — это последнее, к чему я обращусь. Он вызывал у меня отвращение. Я был по горло сыт всем этим и совершенно уверен, что этот путь -ложный, что католический Бог — Бог правых партий, что у него неженское лицо, что это суровый Бог, не способный на милосердие, на сочувствие. Бог без тайны. Тогда же я принялся экспериментировать со всеми другими религиями и сектами, особенно восточного происхождения. Я перепробовал их все: кришнаизм, буддизм, философию йоги -все. И стал снова регулярно ходить в церковь, только когда вернулся из паломничества в Сантьяго.

— Похоже, ты не знал покоя.

— Еще бы! А потом я снова стал атеистом, после того, что пережил, когда занимался черной магией. Об этом я еще расскажу.

— На каком факультете ты учился?

— На юридическом, но из-под палки. Я не закончил университет. Пока я учился в школе, вплоть до выпускного класса родители, общество, все, что меня окружало, полностью контролировали, подавляли мое стремление к бунту. Но когда я взорвался, меня было уже не остановить. Это случилось, когда я поступил в университет. Но еще раньше был период, когда я совсем не продвигался в учебе — три года просидел в выпускном классе, никак не мог закончить школу. В конце концов родители дали взятку, чтобы мне выдали аттестат. И я его получил. Такие дела.

— Когда ты вот так взорвался, как отреагировала твоя семья?

— Когда я взорвался в первый раз, меня отправили в сумасшедший дом, как умалишенного.

— Как они могли отправить нормального человека в дом для умалишенных?

— Тогда это было возможно. Мои родители добились этого всеми правдами и неправдами. Меня сажали туда три раза, потому что я все время убегал. Эта клиника до сих пор существует, и я решил узнать, на каких основаниях меня заперли там вместе с сумасшедшими. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что основания были самые тривиальные. В медицинском заключении говорится, что я раздражителен, навязываю другим свои политические взгляды, учусь все хуже и хуже, что моя мать подозревает наличие у меня сексуальных проблем, что я недостаточно зрелый для своего возраста, стремлюсь во что бы то ни стало получить все, чего хочу, в своем поведении все больше и больше впадаю в крайности. И что все это говорит о необходимости госпитализации.

— Как ты чувствовал себя в глубине души?

— Мне тогда было всего семнадцать. Единственное, чего я хотел, — это писать. Я уже начал работать репортером в одной газете, только что прочел всего Оскара Уайльда. В глубине души я был идеалистом, и мне казалось, что будет вполне справедливо, если тот, кто стремится стать писателем, все переживет на собственном опыте — в том числе и заключение в сумасшедшем доме. Ведь там побывали столько писателей и художников, взять хотя бы Ван Гога. В своей жажде приключений я счел это частью легенды о себе самом. В клинике я писал стихи, но в конце концов решил сбежать, потому что очень хорошо сознавал, что вовсе не безумен. Я хотел жить на все сто, полностью отдаваясь тому, что меня привлекало. Теперь некоторые думают, будто меня упрятали туда из-за наркотиков. Ничего подобного. Тогда я еще не пробовал никаких наркотиков. Мое знакомство с галлюциногенами состоялось позже, лет в двадцать.

— Какой урок ты вынес из этой экстремальной ситуации — находиться среди сумасшедших, не являясь одним из них?

— Буду с тобой откровенен. Мне кажется, главная опасность безумия не в нем самом, а в привычке к безумию. Когда я был в сумасшедшем доме, я понял, что могу выбрать безумие и провести всю жизнь, ничего не делая, просто изображая сумасшедшего. Это огромное искушение, я о нем писал в книге «Вероника решает умереть». Там, хотя и в романизированном виде, отразилась часть того, что мне довелось пережить в клинике.