Максим Кустов - Цена Победы в рублях Страница 7

Он же:

«У немцев довольно легко победы подтверждались, часто было достаточно только подтверждения ведомого или фотоконтроля. Собственно, падение самолета их не интересовало, особенно к концу войны. А у нас тяжело. Причем с каждым годом войны тяжелее и тяжелее. Со второй половины 1943 года сбитый стал засчитываться только при подтверждении падения постами ВНОС, фотоконтролем, агентурными и другими источниками. Лучше всего — все это вместе взятое. Свидетельства ведомых и других летчиков у нас в расчет не принимались, сколько бы их ни было. У нас случай был, когда наш летчик Гредюшко Женя одним снарядом немца сбил. Они шли четверкой и сошлись с четверкой немцев. Поскольку Гредюшко шел первым, то «пальнул» он разок из пушки, так сказать, «для завязки боя». Был у нас такой «гвардейский шик» — если мы видели, что внезапной атаки не получается, то обычно ведущий группы стрелял одиночным из пушки в сторону противника. Такой «огненный мячик» вызова — «Дерись или смывайся!» Вот таким одиночным и пальнул Женя издалека, а ведущий «мессер» возьми да и взорвись. Попадание одним снарядом Остальные «мессера», конечно в врассыпную. В общем, уклонились от боя. Поскольку летали над тундрой, в немецком тыпу подтвердить победу никто не мог. Ни постов ВНОС, ни точного места падения немца (ориентиров никаких). Да и как искать упали одни обломки. Фотоконтроль тоже ничего не отметил, издалека стрелял. Расход боекомплекта — один 37-мм а/арад на четыре самолета. Так эту победу ему и не зачли, хотя три других петчика прекрасно видели как он немца разнес.

Вот так. «Постороннего» подтверждения нет — сбитого нет. Только потом, неожиданно, пришло подтверждение сбитого от пехотинцев. Оказывается, этот бои видела их разведгруппа в немецком тылу (возвращались к своим, тащили «языка»). По возвращении они этот воздушный бой и сбитого немца отметили в рапорте. Бывало и так!

И у меня есть неподтвержденные. Сколько? Ну их. Это как после драки кулаками махать».[26]

Еще один летчик-ветеран, Александр Ефимович Шварев, тоже подтверждает чрезвычайную придирчивость командования в подсчетах сбитых самолетов:

«— Как засчитывались победы?

— Это очень сложный вопрос. Я вам говорил, что, сколько я сбивал, практически никогда не было возможности до конца досмотреть, упал враг или нет. Надо было смотреть за теми, кто в воздухе остался, чтобы тебя не сбили; или за теми кого ты прикрываешь. Я просто докладывал, что я стрелял А сбил или нет — это уже ведомые говорят, им было виднее С их слов говоришь, когда именно враг упал.

Туда посылают человека. И если кто-то там из пехотинцев дает подтверждение, то самолет тебе засчитывают.

Конечно, самолет, упавший на немецкой территории, засчитывать таким способом не было возможности Здесь уже верили словам летчиков. И то у нас был командир Головня, так его прозвали Фомой Неверующим. Базанов сбил три самолета в одном бою, Головня говорит: «Не верю». Мол, раз сбил над территорией противника, то как угодно можно сказать. Но Базанов не сдается: «Полетели, я вам покажу, где упали». И вот они полетели. Головня увидел, тогда только засчитали.

— Как вы полагаете, приписки были?

— Черт его знает. В нашем полку не было. Почему? Потому что у нас была дружеская спайка. Если кто задумал щегольнуть или прихвастнуть, сразу сажали его на место».[27]

А Борис Николаевич Еремин вспоминает о необычайной сложности подсчетов сбитых вражеских самолетов, не говоря уже о всевозможных комбинациях с ними, или. наоборот, «подарках» товарищам от широты души.

«…У меня к Сталинграду считалось только 9 сбитых, хотя фактически было 15–16 самолетов. Я их раздавал тем, кто со мной летит. У немцев подход был другой. Попал в кинофотопулемет — пишет себе сбитие. А у нас, чтобы подтвердить, что ты сбил, — напарники должны подтвердить наземные службы подтвердить; если стоит кинофотопулемет, то и его данные нужны. И все это оформляется. Достаточно было верить кинофотопулемегу. А то пока соберут запросы, подтверждения, падал ли такой-то самолет такого-то числа?.. А иногда ведь и не падал. Его подобьешь, а он жить хочет, тянет к себе. У меня был такой случаи, под Луганском мы с летчиком Глазовым (Iлазов Николаи Елизарович, старший лейтенант. Воевал в составе 11 ИАМ и 31 ГИАП Всего за время участия в боевых действиях выполнил 537 боевых вылетов, в 80 воздушных боях сбил 17 самолетов лично и 7 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина (дважды), Отечественной войны 1-й ст., медалями. Погиб при таране самолета противника 30.07.43. - прим. М. Быкова), возвращаясь с разведки, увидели немецкого корректировщика FW-189. Машина для немцев хорошая, для нас — плохая, сбить трудно. Я скомандовал: «Прикрой, атакую!» Отчетливо помню — попал по балкам; он тем не менее продолжает делать крутые развороты, а я все время выскакиваю, никак не могу замкнуться на него. Говорю: «Глазов, выходи, бей». Он очередь дал, и самолет ушел. Сбит или не сбит? Уже после войны я выступал перед летчиками в Луганске; после выступления подходит ко мне полковник: «Товарищ генерал! Вы сказали, что встречались с ФВ-189?..» — «Да». Он рассказал, что когда мальчишкой был, видел: этот самолет сел в балку, на фюзеляж вышел один летчик, а второй не выходил. Потом его вытащили… Вот как, только после войны узнал, что мы сбили самолет! Конечно, это сбитие нам не засчитали.

С моей точки зрения, и ребята со мной согласны, дело с учетом сбитых у нас было поставлено плохо. Первые дни мы не особенно и считали. Никто не думал, что за эти самолеты будут давать ордена и звезды. Только к концу Сталинградской битвы этот вопрос немного стал упорядочиваться. Во всяком случае, нам стало известно, что за десять сбитых самолетов присваивают звание Героя, за 3 сбитых самолета над Сталинградом дают орден. Я получил орден Красного Знамени (вручал Еременко, тогда еще не маршал) за сбитые самолеты под Сталинградом.

Часто, чтобы поддержать молодых, мы отдавали им участие в сбитии. Самолеты себе не брали, а писали на группу. А ведь и Покрышкин, и Кожедуб сразу стали писать на себя, поскольку начали воевать позднее. А мы, те, кто был на фронте с первых дней, отдавали на группу»[28].

Похоже, что сложности, связанные с тем, чтобы летчику засчитали сбитый им самолет, действительно сказались на признании результативности советских асов. Будь правила подсчета сбитых вражеских самолетов менее жесткими, количество признанных побед наших летчиков увеличилось бы неоднократно.

100 000 рублей летчику-испытателю

Помимо премирования боевых летчиков на фронте, существовала подобная практика и д ля летчиков-испытателей Конечно, испытатели помимо этого получали и заработную плату. Известен размер оплаты труда летчиков-испытателей в войну. 19 апреля 1943 года маршал авиации Новиков утвердил «Положение о летчиках-испытателях военного представительства ВВС Красной Армии». Согласно этому положению, военное звание летчика-испытателя 1-го разряда — подполковник, полковник. Оклад денежного содержания для летчика-испытателя 1-го разряда устанавливается 2200 рублей в месяц. Военное звание летчика-испытателя 2-го разряда — майор, подполковник Оклад денежного содержания для летчика-испытателя 2-го разряда устанавливается 1800 рублей в месяц. Военное звание летчика-испытателя 3-го разряда — капитан, майор с окладом денежного содержания в 1600 рублей в месяц. Военное звание летчиков-испытателей 4-го разряда — старший лейтенант, капитан с окладом содержания 1400 рублей в месяц.[29]

Премировали летчиков-испытателей за особо опасные испытания, причем достаточно щедро. В воспоминаниях испытателя Вадима Викторовича Мацкевича есть такой эпизод: «За риск при испытаниях была назначена большая по тому времени премия: летчику — 100 000 рублей, инженеру — 60 000 рублей, технику — 30 000 рублей».[30] Премия действительно щедрая. Вот только… досталась она семьям погибших испытателей. Автор воспоминаний в роковой день не принял участия в испытаниях. Жизнь ему спасла… вороватость кого-то из техников самолета: «Но, видимо, судьба берегла меня для чего-то важного в жизни. 21 января, забравшись в кабину Ме-110, я обнаружил, что кто-то отвинтил пластмассовый шарик с ручки отопителя кабины. Эта ручка располагалась около правой ноги оператора радиолокатора (то есть моей). Я сам давно зарился на этот очень красивый шарик с яркими цветными прожилками, у нас еще не умели делать подобных пластмасс. Словом, шарика нет, торчит лишь оголенная железная ручка. В хищении никто не признался, хотя было понятно, что, кроме техников, в кабину самолета никто забраться не мог.

Мы уже отлетали и шли на посадку на двух моторах (слава богу!), когда летчик объявил, что не выпускается правое шасси самолета, стал его вытряхивать и вместе с ним вытряхнул из сиденья и меня. Когда я падал со своего места, острая ручка отопителя, оставшаяся без защитного шарика, вонзилась мне в ногу почти до самой кости, пропоров унты и толстые брюки. Кровь забрызгала кабину. Но злополучное шасси все-таки вышло, мы сели».[31]