Дельфина Жирарден - Парижские письма виконта де Лоне Страница 7

И частную, и политическую жизнь парижан Дельфина оценивает с помощью одного главного критерия: прилично или неприлично?

Неприлично выставлять напоказ частную жизнь, например печатно извещать не просто о смерти госпожи такой-то, тетушки или кузины, но и о том, что она умерла, причастившись Святых Тайн. Такая демонстративная набожность нравится Дельфине ничуть не больше, чем вольтеровская ирония; больше того, она даже объявляет, что безбожники ей милее, чем ханжи, — их по крайней мере можно обратить в христианскую веру, а ханжи компрометируют религию так же, как республиканцы последние полвека компрометируют республику (2, 385). Но точно так же неприлично слушать реквием и заедать его сладостями: «Нынче вечером в одном из роскошнейших парижских салонов будут исполнять прекрасный „Реквием“ Моцарта. Достойные похороны года. Однако не профанация ли — исполнять эту заупокойную мессу в салоне, перед разодетыми женщинами, чьи плечи и руки обнажены, чье чело украшено брильянтами, а глаза сияют кокетством? Любопытно было бы знать, когда будет подано мороженое: до или после De profundis?.. О счастливцы! Вы, должно быть, никогда не были свидетелями смерти…» (1, 760–761; 31 декабря 1840 г.). Неприлично республиканским министрам размещаться в роскошных министерских особняках и подражать всеми своими обыкновениями представителям той власти, которую они свергли; неприлично сидеть в шляпе в церкви, даже если ты депутат; неприлично не носить траура по умершим, даже если они не разделяли твоих политических убеждений; неприлично в знак аристократического несогласия с «буржуазной» монархией проводить дни в праздности и пьянстве; неприлично пренебрегать своими домашними ради выставляемой напоказ филантропии…

Очевидно, что приличное от неприличного виконт де Лоне отличает не по сословному признаку, а по велению здравого смысла и хорошего вкуса. В фельетоне от 8 декабря 1844 г. Дельфина описывает «несчастнейшего в мире человека», которому причиняет мучения буквально все, что он видит в свете (следует перечисление на три страницы, от манеры строить фразы до манеры курить в лицо собеседнику или держать себя за столом); в конце она задает вопрос: «кто же этот несчастнейший? Вечный жид или мольеровский Альцест, свергнутый с престола король или падший ангел? Нет, это просто-напросто тот, кого на бесцветном светском жаргоне именуют человеком хорошо воспитанным» и который — Дельфина на этом настаивает — может быть рожден в любом сословии: и при дворе, и среди народа (2, 358).

Сама Дельфина де Жирарден принадлежала — если не по рождению, то по воспитанию — к самому хорошему парижскому обществу; поэтому высший свет в ее сочинениях (и романах, и фельетонах) был, по словам Готье, «нарисован человеком, который его видел и к нему принадлежит, — вещь среди профессиональных литераторов нечастая»[77]. Тех, кто описывал свет снаружи, не слишком разбираясь в предмете, Дельфина безжалостно ловила на ошибках (см. в наст. изд., с. 183[78], насмешки над провинциальным романистом, который путает шляпницу с сапожником, а портниху с ювелиром). И тем не менее приличия она понимала, выражаясь ее языком, эмансипированно (в том смысле, в каком в одном из фельетонов она говорит об «эмансипированном Сен-Жерменском предместье», — наст. изд., с.259[79]).

В этом отношении подход Дельфины к приличиям и вообще к свету отражает ту эволюцию светской жизни, которую можно коротко определить совсем несветским словом «демократизация». Конечно, демократизация в том смысле, в каком она присутствует в очерках Дельфины, не имеет ничего общего с размыванием границ между, например, господами и лакеями. Дурно воспитанную даму Дельфина характеризует, среди прочего, тем, что у нее дворецкий так же бесцеремонен, как тот слуга, «который однажды, разнося пирожные, сказал одному из гостей, от них отказавшемуся: „Вы неправы, пирожные превосходные“» (наст. изд., с.433[80]). Но при этом Дельфина не только допускает, но и приветствует появление в светском обществе актрисы Рашель и напоминает, что в Париже живут столяры, по душевным качествам ничем не уступающие вельможам, и вельможи, по тем же самым душевным качествам ничем не отличающиеся от каторжников (наст. изд., с. 303–305[81])[82].

Иначе говоря, очерки Дельфины — один из этапов того процесса проникновения неаристократических элит в большой свет, который подробно описан исследовательницей «всего Парижа», — описан, как уже было сказано, не в последнюю очередь с опорой на фельетоны виконта де Лоне[83]. Эта попытка Дельфины изображать парижскую жизнь, пренебрегая узкосословными, кастовыми критериями, была вполне сознательной. В предисловии к изданию 1853 г. говорится: «Парижские письма говорят правду всем и вся: тому, кто падает, и тому, кто поднимается; тому, кто сражается, тому, кто проигрывает, тому, кто побеждает; роялистам, чья слепота толкает к гибели монархию, и республиканцам, чья глухота увлекает в пропасть республику»[84]. Правду Дельфина высказывала и о французском национальном характере; как бы сильно «муза родины» ни любила свою страну, это не мешало ей отпускать по поводу «нас, французов» реплики, исполненные величайшей язвительности. Относясь с иронией к самой себе, она считала себя вправе писать с той же иронией о привычках соотечественников; отсюда такие резкие выпады, как финал фельетона от 25 ноября 1837 г., где объясняется, отчего в Париже «все, что запрещено, охраняется законом», или фельетон от 31 августа 1839 г., где перечислены «истинные радости» французов — «обманывать, жульничать, нарушать условия», и тезис этот иллюстрирован примером: «сама любовь повинуется этому роковому закону: любовницу у нас страстно любят только в том случае, если она чужая жена» (наст. изд., с. 273[85]).

Дельфина очень гордилась тем, что в политическом отношении она лицо беспристрастное, или, как она однажды скаламбурила, «непристрастившееся», и что, в отличие от газеты «Пресса», «Парижский вестник» «не исповедует ни одной системы, не входит ни в одну партию, не принадлежит ни к одной школе» (наст. изд., с. 383[86]). Конечно, свою беспристрастность писательница сильно преувеличивала и в оценках текущей политики следовала за своим мужем и его газетой[87]. Но дело в том, что и Жирардена невозможно причислить к какой-либо политической партии.

Легитимистский критик А. Неттман возмущенно писал в 1845 г., что если раньше газетчики имели политические убеждения, то теперь, по вине Жирардена, определить убеждения редактора газеты стало невозможно: ведь поскольку для него важнее всего реклама, он стремится завлечь читателей любых взглядов и публикует материалы любой политической направленности[88]. Неттман видел в такой позиции доказательство продажности и беспринципности Жирардена, на самом же деле издатель «Прессы» преследовал отнюдь не только коммерческие цели. Жирарден имел выношенные представления о том, каким путем должна развиваться Франция для того, чтобы процветать и не становиться жертвой разрушительных революций. Этот путь — развитие общественных работ, рост промышленности, невозможные без просвещения и народа, и политиков, которые, как правило, думают о своих узкопартийных интересах куда больше, чем о благе Франции. Прагматик Жирарден был готов сотрудничать со всякой партией и всякой властью, которая могла помочь ему в осуществлении его плана, но при этом оставлял за собой право быть к этой партии в оппозиции и критиковать ее злоупотребления[89]. На своем «пустяковом» уровне то же самое делала и Дельфина. Она дорожила правом не смешиваться ни с твердокаменными легитимистами, ни с «приторными мещанками», которые блюдут аристократические правила куда строже самих аристократок (наст. изд., с. 444–448[90]); она спорила и с хулителями салонов, и с ханжами, которые не желают покидать салонов и презирают народные праздники. И та и другая сторона ответили ей ненавистью.

Особенно сильно нападали на Дельфину после революции 1848 г. Когда 24 ноября 1848 г. Учредительное собрание одобрило июньские действия генерала Кавеньяка, жестоко подавившего июньское восстание в Париже, Дельфина, осуждавшая жестокость генерала, опубликовала в «Прессе» стихотворение «24 июня и 24 ноября», в котором восклицала: «Я, женщина, его пред Богом обвиняю!», журналисты осыпали ее насмешками и даже оскорблениями (они не преминули напомнить, что женщине не пристало высказываться о политике, да еще в дурных стихах). При Второй республике Дельфину не щадили; 15 декабря 1848 г. Домье опубликовал в газете «Шаривари» злой шарж «Муза в 1848 году»: на нем карикатурная, но узнаваемая Дельфина пишет статью для «Прессы», причем вместо знаменитых белокурых волос лицо ее обрамляют змеи, как у Медузы Горгоны, а все пальцы испачканы чернилами[91].