Владимир Максимов - Сага о носорогах Страница 7

Слишком дорогой ценой досталась нам эта, возможно, на здешний взгляд, и относительная свобода, чтобы мы могли равнодушно глядеть, как на наших глазах ложь и насилие, от которых мы бежали с таким трудом, постепенно получают в открытом обществе не только права гражданства, но и власти. Молчать в этих условиях - значит предать идеалы, за которые мы боролись у себя на родине, и людей, которые после нас пошли во имя этих идеалов в концлагеря.

Но сколько бы мы ни кричали, сколько бы ни пытались пробить головой стену, нам не под силу в одиночку изменить ход истории. Судьба будущих поколений находится сейчас в руках тех, кто еще молчит, то есть в Твоих руках. От Твоего желания, воли, слова зависит сегодня быть или не быть демократической цивилизации, завтрашний день человечества и Твоя собственная судьба. Найди же в себе силы подняться, наконец, и заговорить, ибо молчать теперь значит тоже лгать.

Остаюсь с надеждой на Тебя, преданный автор - имярек".

Если хотите, то в маленькой истории с моим очерком, фельетоном, памфлетом (назовите по выбору), как в капле воды, отразились борения и мутации нашего смутного времени. Кроме личных амбиций, мелкой злобы и жажды самоутверждения любой ценой, в ней столкнулись две противоположные концепции эмигрантского бытия, а, может быть, не только эмигрантского. „Мы не в изгнании, - сказала большая русская поэтесса, - мы в послании". От того, как понимает каждый из нас это самое „послание" и выявляются позиции сторон.

Я лично склонен принять всякую, даже самую мирную форму сопротивления тоталитаризму. Каждый волен из множества форм выбирать наиболее соответствующую его пафосу и темпераменту (лишь бы не сотрудничество), как говорится, от каждого по способностям. Но оппоненты мои, судя по их письмам, жаждут навязать мне свою меру толерантности, причем, делают это (в чем, надеюсь, читатель успел убедиться) с самых агрессивных позиций.

Глядя на эту бурю в стакане воды, так и хочется порою воскликнуть следом за Достоевским: „Господи, что же вы над собою-то делаете!" А затем напомнить этим любителям подвести идеалистический базис под свои далеко не идеальные мотивы, что развлекаются они (впрочем, вместе с вашим покорным слугой) на краю пропасти, в чем я абсолютно убежден. Так что не пора ли одуматься? А засим: до свидания!

МЫ И ОНИ

- Вы верите в Бога?

- Я буду веровать.

- ?!

Журналист сидел передо мной - красивый, скептический, уверенный в себе - в штучно скроенном костюме, брюки едва заметно расклешены, галстук в тон сорочке, и носок блистающего лаком ботинка мерно покачивался в такт каждому его слову. Задавая вопросы, он, этот современный язычник с пухлой чековой книжкой в кармане и уклоном в социализм, даже не скрывал снисходительной усмешки: уж кто-кто, а он-то доподлинно, прямо из первоисточника знал, что земля стоит на трех китах: науке, разуме, прогрессе, - и поэтому великодушно соболезновал простодушию собеседника. Ему, разумеется, как дважды два было ясно, с чего начался мир и чем этот мир кончится, всему на свете он давно определил цену и ничто уже не могло его удивить.

О самодовольная овца грядущих социальных экспериментов, уже готовая к стрижке и закланию! Сколько вас, гордых двигателей прогресса, встречалось мне на этапах и зонах - жалких, сломленных, вечных обитателей лагерных помоек и больничных бараков!

Как и какими словами мог бы я втолковать этому лощеному хмырю в твиде о тех неисповедимых путях, по которым, сквозь крым и рым и медные трубы продирался я к тому огоньку, что озарил мою жизнь своим невечерним светом, сообщив ей Смысл и Надежду? Разве поймет этот балующийся свободомыслием хлыщ меру и тяжесть тех смертных мгновений, когда рука невольно складывалась в трехперстную щепоть, а душа взмывала и падала в страхе и трепете? Разве вместит, слабая душа, Истину, которая званым-то не всегда под силу?

„Но погоди, господин хороший, заморский глухарь, токующий о революции и прогрессе, - горько посмеивался про себя я, - клюнет и тебя твой жареный петух в задницу, и тогда ты запоешь другим голосом, и выхаркаешь свои блажные прожекты со слезами и кровью в следственных подвалах собственных заморских „спецов". Жаль только поздно будет, а хотел бы я на тебя посмотреть тогда"…

- Это не мои слова, говорю я, - это Шатов в „Бесах" Достоевского. О нашей русской Вере лучше не скажешь. Мы чуть не девять веков живем не Ею, а в Ее ожидании. Отсюда вся наша история, все ее взлеты и падения. Через великое сомнение идет наш народ к Истине. Но зато, когда придет и примет окончательно, уже не отступится. У вас на Западе все наоборот.

- Вы - русские, странный народ. - Зеркальный носок ботинка описал изящную дугу. - Готовы до бесконечности спорить о вещах, о вопросах, которые в цивилизованном мире давно решены и сняты, как у вас говорят, с повестки дня…

Чума на оба ваши дома! Откуда ты, человече в лаковых штиблетах, уже решивший все вопросы бытия и снявший с повестки дня самого Господа Бога? Как же Он в самом деле милостив, если еще позволяет такому, как ты, хулить Его имя и при этом прощать тебя! Терпение у Него неиссякаемо, но хватит ли этого терпения у простых смертных? Хватит ли у них терпения смотреть и слушать, как безликие некто, движимые пресыщением и жаждой власти, лукаво соблазняют толпу новым дележом, в котором ей, в конце концов, так ничего и не достанется? Миллионы застреленных, сожженных, забитых насмерть, изведенных голодом ради „счастья всего человечества" от Праги до Колымы, свидетельствуйте об этом! Или это самое „счастье человечества" стоит того? Стоит, чтобы во имя его можно было попирать все Божеские и человеческие законы, лгать, шельмовать, оплевывать, заставлять людей пить на допросах собственную мочу? Да какие гунны, какая инквизиция могла бы додуматься до этого? Не было этого на земле нигде, никогда, ни в кои, даже в самые скорбные века!

Тихое отчаянье душило меня. Поди, расскажи этому залетному попугаю, какие сны душат меня годами, не давая вздохнуть или опомниться! Особенно один: ночь, глухой прогулочный двор Бутырок, беспорядочная стрельба и крики, а над всем этим истошная мольба восьмилетнего отпрыска начальника тюрьмы, участвующего в бойне: - „Папа, дай я!"

Вот она, плата человека за отпадение от самого себя, господин хороший, и это уже никому не простится:

- „Папа, дай я!"

Слова сгорали в гортани от слез и ярости. Я только беспомощно глотал воздух…

- Я вас не понимаю…

- Это у тебя впереди, - сложилось у меня само собой. - Да минет тебя чаша сия, будь ты проклят! Только не минет ведь!

Я обессиленно закрыл глаза. И сразу стало не до гостя. Память, словно воронка, властно затянула его в свои бездны.[2]

Они пригласили его на частную встречу, обставив ее с такой конспиративной ухищренностью, будто дело происходило во времена оккупации и подпольного Сопротивления. Они - это высшее руководство „авангарда еврокоммунизма", „самой независимой от Москвы компартии Запада", здешнее средоточие „веротерпимости и демократического плюрализма", так сказать, без берегов. Он - один из ведущих лидеров „Пражской весны", мучительно переживающий свой переход от безграничной веры в марксистские идеалы к искреннему осознанию краха недавних надежд и прежних иллюзий.

Они, разумеется, сочувствуют ему, хором сетуют на агрессивную амбициозность „русских товарищей", наперебой клянутся в понимании и солидарности, умильно рисуя перед ним радужные картинки их собственной, европейской формы социализма, который будет построен ими сразу же после прихода к власти.

Он слушает их восторженный лепет вполуха, с самого начала убедившись в том, что его пригласили сюда не для того, чтобы понять, а лишь затем, чтобы обеспечить себе душевный комфорт свободомыслия и сомнительное алиби перед своей собственной и не совсем чистой совестью. Да и о чем ему спорить с ними, с этими политическими младенцами пенсионного возраста, если у них в голове вместо воспринимающего устройства крутится заезженная пластинка со стереотипами расхожего пропагандистского толка. Им не понять его до тех пор, пока гусеницы советских танков не впечатают в их души свои неопровержимые письмена. Но тогда уже будет поздно.

Лишь на прощание он не удерживается, говорит, снисходя к их непробивной самоуверенности:

- Неужели после всего, что было, вам трудно понять, что как только ваша партия придет к власти, вы должны будете сойти со сцены.

- Интересно, - с вызовом вскидывается один из них, - кто же придет тогда к руководству?

- А тот, кто придет, - всердцах отрезает гость,- он еще даже не в партии, он торгует сейчас сигаретами в Неаполе.

Нет, нет, никогда, убеждают гостя хозяева! Они не допустят этого, они абсолютно свободны в своих решениях, они принципиально самостоятельны, они предельно независимы и у них собственный, не имеющий ничего общего с восточным путь к социализму.