Фаина Раневская - Лучшие цитаты и афоризмы Страница 7

Чтобы оставаться худой, женщине надо есть перед зеркалом и обнаженной.

— Я была вчера в театре. Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил ее, то публика очень долго аплодировала.

Хозяйка дома показывает Раневской свою фотографию детских лет. На ней снята маленькая девочка на коленях пожилой женщины.

— Вот такой я была тридцать лет назад.

— А кто эта маленькая девочка? — с невинным видом спрашивает Фаина Георгиевна.

Узнав, что ее знакомые идут сегодня в театр посмотреть ее на сцене, Раневская пыталась их отговорить:

— Не стоит ходить: и пьеса скучная, и постановка слабая… Но раз уж все равно идете, я вам советую уходить после второго акта.

— Почему после второго?

— После первого очень уж большая давка в гардеробе.

Если вдруг вы стали для кого-то плохим, значит, много хорошего было сделано для этого человека!!!

Раневская приглашает в гости и предупреждает, что звонок не работает:

— Когда придете, стучите ногами.

— Почему ногами, Фаина Георгиевна?

— Но вы же не с пустыми руками собираетесь приходить!

— Этот доктор творит чудеса! Он буквально за минуту вылечил все мои болезни, — саркастически заметила Фаина Георгиевна после посещения врача.

— Каким образом?

— Он сказан, что все мои болезни — не болезни, а симптомы приближающейся старости.

Когда у попрыгуньи болят ноги, она прыгает сидя.

Одиночество — это когда в доме есть телефон, а звонит только будильник.

Я не признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно.

Нет полных женщин, есть тесная одежда.

У Раневской спросили, не знает ли она причины развода знакомой пары. Фаина Георгиевна ответила:

— У них были разные вкусы: она любила мужчин, а он — женщин.

Настоящий мужчина — это мужчина, который точно помнит день рождения женщины и никогда не знает, сколько ей лет. Мужчина, который никогда не помнит дня рождения женщины, но точно знает, сколько ей лет — это ее муж.

На голодный желудок русский человек ничего делать и думать не хочет, а на сытый — не может.

Раневскую о чем-то попросили и добавили:

— Вы ведь добрый человек, вы не откажете.

— Во мне два человека, — ответила Фаина Георгиевна. — Добрый не может отказать, а второй может. Сегодня как раз дежурит второй.

Если человек тебе сделал зло — ты дай ему конфетку, он тебе зло — ты ему конфетку… И так до тех пор, пока у этой твари не разовьётся сахарный диабет.

Почему все дуры такие женщины!

— Говорят, что этот спектакль не имеет успеха у зрителей?

— Ну, это еще мягко сказано, — заметила Раневская. — Я вчера позвонила в кассу, и спросила, когда начало представления.

— И что?

— Мне ответили: «А когда вам будет удобно?»

Для меня всегда было загадкой — как великие актеры могли играть с артистами, от которых нечем заразиться, даже насморком. Как бы растолковать, бездари: никто к вам не придет, потому что от вас нечего взять.

Понятна моя мысль неглубокая?

Кино — заведение босяцкое.

Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год… Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник — домашний клозет.

Паспорт человека — это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать, а паспорт лишь напоминает, что ты можешь жить, как восемнадцатилетняя.

Думайте и говорите обо мне, что пожелаете. Где вы видели кошку, которую бы интересовало, что о ней говорят мыши?

У нее не лицо, а копыто.

Не имей сто рублей, а имей двух грудей!

Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.

И что только ни делает с человеком природа!

Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности.

Ваши жалобы на истеричку-погоду понимаю, — сама являюсь жертвой климакса нашей планеты. Здесь в мае падал снег, потом была жара, потом наступили холода, затем все это происходило в течение дня.

Стареть скучно, но это единственный способ жить долго.

Получаю письма: «Помогите стать актером».

Отвечаю: «Бог поможет!»

На вопрос: «Вы заболели, Фаина Георгиевна?» — она обычно отвечала: «Нет, я просто так выгляжу».

Здоровье — это когда у вас каждый день болит в другом месте.

Счастливые встречи, печальные проводы

«Павла Леонтьевна Вульф — имя это для меня свято. Только ей я обязана тем, что стала актрисой. В трудную минуту я обратилась к ней за помощью, как и многие, знавшие ее доброту… Она учила меня тому, что ей преподали ее великий учитель Давыдов и очень любившая ее Комиссаржевская.

За мою долгую жизнь в театре я не встречала актрисы, подобной Павле Леонтьевне, не встречала человека, подобного ей. Требовательная к себе, снисходительная к другим, она была любима своими актерами как никто, она была любима зрителями также как никто из актеров-современников. Я была свидетельницей ее славы, ее успеха… Она отдавала свои лучшие роли молодым актрисам, занимаясь с ними; обычно стареющие актрисы действовали обратно, крепко держась за свои любимые роли. Ничего подобного не было в благородной натуре Павлы Леонтьевны. И только со временем я поняла, каким счастьем была для меня встреча с моей незабвенной Павлой Леонтьевной. Я бы не стала актрисой без ее помощи. Она во мне воспитала человека, воспитала актрису. Она научила трудиться, работать, работать, работать. Она истребила во мне все, что могло помешать тому, чем я стала. Никаких ночных бдений с актерской братией, никаких сборищ с вином, анекдотами, блудом. Она научила радоваться природе, «клейким листочкам». Она научила слушать. Любить, понимать лучшую музыку. Она водила смотреть в музее то, что создавало для меня смысл бытия. Она внушила страсть к Пушкину, она запрещала читать просто книги, она давала познать лучшее в мировой литературе. Она научила быть человечной».

(Родная моя, родная, ты же вся моя жизнь. Как же мне тяжко без тебя, что же мне делать?

Дни и ночи я думаю о тебе и не понимаю, как это я не умру от горя, что же мне делать теперь одной без тебя? — записала Раневская на обороте фотографии после смерти Вульф.)

«Прислали мне стихи Марии Сергеевны Петровых. Вспомнила я ее с невыносимой нежностью. Уже не помню, с кем пришла она, кто привел ее, такую на редкость милую, застенчивую, тихую. Читала мне свои давние стихи и смущалась. Ее нежно любила Анна Ахматова, называла ее «Марусенька хорошая». Любила ее стихи, считала ее прекрасным поэтом. У Анны Андреевны светлело лицо, когда она говорила о М. Петровых».

«Однажды я попала в больницу по поводу диабета. В коридоре увидела Шостаковича и завопила: «Какая радость вас видеть». Страшно смутилась, и мы вместе рассмеялись. Он мне тоже обрадовался. Я рассказала, как мы с Ахматовой слушали знаменитую  «Ленинградку» в Ташкенте, в эвакуации, как дрожали обе, слушая его гениальную музыку. В ней было все: было время наше, время войны, горя, бед. Мы плакали. Она редко плакала.

Рассказывала, с каким волнением слушаю 8-й квартет, как потрясла меня его музыка.

Был он таким тихим и кротким. Однажды поднял рукав пижамы, показал тонкую руку ребенка, сказал: «Посмотрите, что стало с моими руками». Жаловался, что к нему не пускают внуков, что смотрит на них в окно, а хочется с ними беседовать, слушать их. «Ведь они так быстро растут», — говорил он печально.

И теперь, когда я смотрю на фото с доброй, ласковой надписью, хочется плакать.

Я не имею права жаловаться, мне везло на людей».

«Так и не написала о великой Гельцер.

Она мне говорила: «Вы — моя закадычная подруга».

По ночам будила телефонным звонком, спрашивала: «Сколько лет Евгению Онегину?»

Уморительно смешная была ее манера говорить, Гельцер неповторима и в жизни, и на сцене. Я обожала ее, видела все, что она танцевала. Такого темперамента не было ни у одной балерины. Гельцер — чудо!»