Федор Крюков - На Тихом Дону Страница 7

Было очень жарко; термометр показывал 42° на солнце. От жары, от запаха разогревшихся досок, мочалы, воблы у меня разболелась голова. Глубокая истома лежала на всем. Даже звуки «Дубинушки», хриплые, но стройные и не лишенные оригинальной прелести, звучали вяло и с усилием. Утомленным глазам было больно смотреть на рябоватую поверхность Волги — желтой вблизи и синей вдали, — на яркий блеск небес, на пыльный, желтый горизонт…

Наконец, в четыре часа наш поезд оставил Царицын. Некоторое время из окна вагона можно было видеть несравненную Волгу с огромными, неуклюжими барками, с белыми пароходами, с лодками, с бурлаками в красных и синих рубахах. Потом глинистые холмы закрыли ее, и скоро мы опять были в степи.

Головная боль совершенно обессилила меня. Я заснул и спал почти всю дорогу. Проснулся, когда солнце было уже низко над горизонтом, и освежающий, ласковый ветерок врывался в окно вагона. По степи потянулись длинные тени от холмов и кустов бурьяна; она приняла более привлекательный, таинственный и загадочно-задумчивый вид и стала точно еще шире. Вдали был уже виден синий нагорный берег Дона.

Через полчаса хутор Калач замелькал предо мной своими белыми домиками, крытыми железом и тесом. Множество детворы, а за нею и взрослые спешили в том же направлении, куда бежал наш поезд; туда же скакали на дрожках, запряженных маленькими лошадками, казаки-извозчики. Мальчуганы пронзительно свистали и махали руками смотревшим в окна пассажирам.

На вокзале — многочисленная и пестрая публика. Преобладающим лицом здесь является уже казак — по большей части в гимнастической рубахе, в шароварах с лампасами, в неуклюжих запыленных сапогах, с шашкой через плечо. Он все тот же — бронзовый, малоповоротливый, со скептическим и снисходительно-равнодушным видом разглядывающий «машину» и с большею пытливостью присматривающийся к костюму выходящих из вагона путешественников и к их багажу. Он фигурирует тут то в качестве полицейского — с «медалкой» на груди и с разносной тетрадью в холщевом переплете под мышкой; то в виде простого зрителя — в сюртуке нараспашку, в вышитой рубашке и в фуражке с офицерской кокардой; то в виде возницы с кнутом в руках, в одной красной рубахе и опять-таки в заплатанных шароварах с красными лампасами. И всюду он, хозяин здешних мест, с готовностью подставляет свою спину, чтобы на ней проехались другие. Так называемая цивилизация со всеми своими удобствами и выгодами бежит мимо него, не оставляя в его пользование даже ничтожных крох, а он, заложив руки за спину и наивно раскрыв рот, лишь посматривает, как юркие и разбитные слуги господина Купона «действуют» на его земле, «объегоривают» его на каждом шагу, обмеривают, обвешивают, суют ему при случае фальшивую монету, урывают солидные куски и презрительно потешаются над его простотой…

Я взял носильщика и кратчайшим путем, через рельсы, мимо целого ряда товарных вагонов, отправился на пристань.

Дон у Калача не широк, но берега довольно красивы и живописны. Нагорная сторона с меловыми обнажениями внизу, с кустарником по впадинам, ложбинам и по вершине, волнистой линией тянется далеко и пропадает в розовой дымке в том месте, где солнце готово спрятаться за гору. Легкая зыбь дрожит на темной, зеленоватой поверхности вблизи парохода, а за нею дальше стелется розовая и серебристая гладь, в глубине которой виднеются берега с деревьями, строения, барки, пароходы, лодки-плоты, стаи гусей, толпы народа на берегу. Тих и мечтательно задумчив вечер. Где-то вдали звенит песня. Пыль вьется за хутором: табуны бегут домой. Жалобное мычанье телят разносится по молчаливой степи… И вдруг грубым диссонансом врывается пронзительный свист локомотива, и неуклюжее громыханье поезда покрывает все эти мирные звуки…

Пассажирские пароходы ходят по Дону летом только от Калача. Буксирные заходят иногда выше, за Усть-Медведицкую станицу и далее, но пассажирские поднимаются туда только весной. Уже несколько лет производятся в верхней половине Дона расчистки, тратятся значительные деньги, работают землечерпательные машины, но результаты пока, к сожалению, весьма незначительны; река все больше осыхает и заваливается песком. И не скоро еще, вероятно, пассажирские пароходы будут совершать рейсы по всему казацкому Дону…

IV

Интеллигентная публика «Есаула». Разговор о казачьем житье-бытье

Нельзя сказать, чтобы путешествие на «Есауле» блистало особым разнообразием и удобствами. Прежде всего — все мы терпели от чрезмерной жары: днем на солнце было 42° R. На маленькой верхней площадке, пребывание на которой разрешалось только пассажирам первого и второго классов, далеко не всем хватало места. Подымешься туда из душной каюты, — неприятно-теплый, почти горячий ветер пахнет в лицо. Лучшие скамьи — в тени — все уже заняты; остались или те, которые на солнце, или около труб, откуда пышет невыносимый жар. Виды стали довольно однообразны: по правую сторону — высокий, глинистый, красноватый берег, покрытый сверху тощим серым полынком; у самой воды — кучи красного рогатого скота, застывшие, точно каменные, и овец, сбившихся от мух в одну тесную, неподвижную группу. Налево — песчаная коса, а за ней — плохенький лесок. Мы идем против солнца. Легкая зыбь покрывает весь Дон; слышно глухое шипенье из-под парохода. Впереди ослепительно-яркая полоса воды волнуется под солнцем, как расплавленное серебро; серебристые звездочки света выпрыгивают, перегоняют друг друга, сыплются, точно алмазный дождь…

На пароходе знакомства заключаются быстро, и общение между пассажирами теснее, чем на железных дорогах. На небольшом и тесном «Есауле» публика первых двух классов почти вся перезнакомилась в какой-нибудь час. Большинство едущих было прикосновенно к разным отраслям коммерции. Лиц интеллигентных профессий было немного: два казачьих офицера, один учитель гимназии и три лица судебного ведомства. После прибавилось еще несколько человек, ехавших, впрочем, на короткие расстояния.

Жарко и скучно. Снизу, с палубы, доносятся звуки гармоники; у палубных пассажиров веселее. Наш общий разговор поддерживается только благодаря словоохотливому товарищу прокурора, длинному и тощему рыжему господину в чесунчовом пиджаке. Он начал свою речь, собственно, с недостаточности вознаграждения, получаемого чинами судебного ведомства, а учитель гимназии указал ему на скудное содержание народных учителей и заговорил о казачьей бедности вообще.

— Казаки! — воскликнул красноречивый товарищ прокурора: — я не знаю людей большей косности! Это — полнейшая отсталость во всем, беспечность какая-то солдатская, невежество… Я сравниваю их с малороссами, — сам я из Малороссии и знаю очень ее хорошо… Какое же может быть сравнение?

Он выдвинул против казаков именно те самые обвинения, которые, может быть, в Малороссии говорил бы против малороссов, в Москве — против великороссов, — одним словом, обвинения чернорабочего в лености и во всех смертных грехах.

— Помилуйте, — продолжал он: — казак даже садов не желает разводить, а садит только виноград. Спросите его, почему он не садит фруктовых деревьев? Он вам скажет: — «да-а, ведь за ними ходить надо»!.. Он ленится выдернуть из стога волам сена, а пускает весь скот прямо на гумно; конечно, два пуда будет съедено, а двадцать потоптано… Насмотрелся я на этих господ! Третий год здесь живу, — слава Богу… По своему положению, я знаком коротко с видами и количеством преступлений казаков. Кража — вот альфа и омега казацкого существования… Он пройти нигде не может, чтобы не стянуть чего-нибудь… Вы знаете, почему их не допускают служить на железные дороги? Крадут!.. Его даже близко опасно подпустить к дороге: или винт какой стянет, или рельс отворотит…

— Да что такое, в сущности, казак? — продолжал товарищ прокурора, не слушая возражений со стороны учителя: — это своего рода рантье… У него от 20 до 30 десятин на пай; он привезет лишь рабочих на свое поле и наварит им каши, — только его и обязанностей… А сам он ничего, в сущности, не делает. Воинская повинность? Так нынче все отбывают воинскую повинность, не одни казаки… Нет, это, знаете, народ странный, чтобы не сказать хуже. Одно здесь хорошо, что жидов нет, — за это надо благодарить вашего наказного атамана. А вообще, это сословие или народ (не знаю, как назвать) — в высшей степени отсталое и нуждается в воздействии…

Оратору начали горячо возражать и учитель гимназии, и смуглый, широкоплечий офицер — оба донцы по происхождению.

— Одно мне странно, — заговорил первым офицер: — Вы меня извините! Конечно, я сам — казак, не могу судить беспристрастно, однако… То, что вы сейчас высказали, приходилось мне слышать не раз, — только от людей мало сведущих. Прежде всего не верны факты: казачьи паи в 20–30 десятин отошли давно уже в область предания. Здесь вот, например, где мы едем, у верховых казаков, вы не найдете надела свыше 10-ти десятин. До Хопру есть, говорят, станицы, где казачий пай — пять десятин! А вы говорите — рантье… Хорош рантье на пяти десятинах! И за эти 5–6 десятин наш рантье обязан службой в течение 15 лет. Чтобы выступить в полк, он должен единовременно затратить не менее 300 рублей — на коня и всю «справу», потому что все, до последней нитки, у него свое собственное, а не казенное. Триста рублей и для меня, и для вас — значительные деньги, а возьмите казака с его маленьким хозяйством, подверженным всем несчастным случайностям (неурожай, падеж скота, дешевые цены и проч.), — для него это — просто умопомрачительная сумма, которая сделает непоправимую брешь в его благосостоянии… Затем, наш рантье не может отлучиться из станицы более, как на один месяц; частная служба для него закрыта, потому что постоянные смотры, лагерные сборы, пробные мобилизации отвлекают его от дела… Вы, положим, несколько оригинально объясняете причину, почему их не берут, например, на железнодорожную службу, но это объяснение уж очень наивно. Если бы вы были заинтересованы данным вопросом, то вам были бы известны некоторые циркуляры военного министерства… По самой скромной оценке казак затрачивает на военную службу более тысячи рублей за те пять — шесть десятин, на которых он с грехом пополам прокармливает свое семейство… Цифра почтенная, и хоть бы нам с вами в пору так послужить отечеству… Вот вам и странное сословие! Это странное сословие находится в каждую данную минуту в полной боевой готовности и через неделю какую-нибудь уже будет на границе «проливать кровь за отечество»… Я не знаю, есть ли такое место в Европе и в большей части Азии, где бы не пролилась казачья кровь…