Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2003) Страница 7

Дело заключается в том, что поэзия и музыка это искусство, — я даже затруд­няюсь назвать это искусством, какой-то таинственный дар, данный человеку. Данный таинственно для сочинения, творческий дар, т. е. делающий человека богоизбранным. Вот этот дар вы пытаетесь объяснить чисто мате­риально, научно, а это, на мой взгляд, большая ошибка.

Я стою на той точке зрения, что ощущение искусства, ощущение поэзии и ощущение музыки так же дано не всем людям, как и не всем людям дан творческий дар. Первым дается дар ощущения поэзии искусства, и творческий дар без этого ощущения не может возникнуть. Он возникает из особо близкого, из особо сильного ощущения искусства, и тогда появляется желание самому создать нечто подобное тому, что слышишь. Вот это Вы, к сожалению, не учли. Ваше отношение к музыке совершенно ясно. Эта двойственность проходит у Вас и в отношении к поэзии. Вы чувствуете поэзию, но музыку Вы не чувствуете. Это видно и по книге о Рубцове, где Вы пишете, что какой-то композитор плохо положил стихи Рубцова на музыку. Это вздор. Вы не то чтобы не имеете вкуса или необразованны, нет, Вы, мне кажется, не ощущаете музыки, Вы чувствуете в музыке структуру и смысл, но ведь в музыке есть еще и таинственный элемент, который объяснить невозможно. А так все было бы просто, и любой критик мог бы стать поэтом. Поэзия не возникает даже из критики, из знания, она возникает из какого-то особого данного ощущения. Есть масса людей, занимающихся музыкой и слышащих ее только как звуки, а не слышащих таинственного элемента поэзии, таинственного элемента музыки.

Я стою на позиции необъяснимости этой метафизики, этой таинственности. Таинственный дар, дар поэтический, дар музыкальный. Таинственное дело — ощущение музыки, человеку дается дар ощущения музыки, и это не обязательно зависит от культуры. В культурном человеке дар может пробудиться, но он дан и человеку деревенскому. Ту музыку, которую он знает, слышит, ощущение народной песни, органическое, чисто национальное — это тоже дар. Вы по­началу, представляя какую-то книжку, которая учит, как писать стихи, над ней смеетесь, а в сущности сами стоите на этой же позиции, научно изученной, научно подкрепленной. Это — тоже противоречие между Моцартом и Сальери. Есть непостижимость в этом явлении. Вы пытаетесь объяснить смысл…... Кому он нужен, этот грошовый смысл? Это будет Вознесенский со своими грошовыми идейками. У него нет собственно поэзии. И если он берется шаманить — так это все с чужих слов. А у таинственного Хлебникова было ощущение звуков, но у него оно было самодовлеющее, у него не было того, что в поэзии должен быть какой-то смысл. Все эти конструкции — есть, и идеи глубокие — есть, и смысл, через который можно объяснить. Но есть еще  самое главное, таинственное, которое делает эти идеи живыми. Иначе все это было бы доводами здравого смысла. А поэзия — это не здравый смысл. Вот в чем Ваша ошибка. Мне кажется, что Вы напрасно берете в союзники Льва Толстого, Толстой говорит абсолютно о другом. О чем он говорит? Во-первых, он очень хитёр. Толстой абсолютно ничего не указывает, потому что он делится своим наблюдением, а Вы говорите об этом как о непреложном законе. Наблюдая современного крестьянина, Вы  это наблюдение никак не можете подтвердить, потому что теперь нет человека, который не понимает, что отдельно напева не существует, существует мотив песни и существуют её слова. Он пишет об ощущении крестьянина в народной песне, органическом ощущении. Крестьянин ощущает народную песню как единое, как и должно ее ощущать и как Вы ее не ощущаете, разделяя на мелодию и слова. Для вас мелодия только как тон, как сопровождение слов, но это совершенно неверно, если появляется произведение такое, как говорит Толстой. Если крестьянин органически ощущает народную песню, то он ее поет так, как будто музыки вообще нет, и тогда он ощущает смысловую часть, как сам Толстой говорит, красотой напева влекомый. Он поет, он выговаривает слова очень выразительно. Толстой говорит о наивном ощущении крестьянина. А Вы эту наивность возводите в собственную точку зрения, и это тоже ошибка...…”.

IV. “Истина — дороже…”

Щедрое наследство оставил после себя Вадим Кожинов. Кроме книг о поэтах пушкинской и тютчевской плеяды, о поэзии Николая Рубцова, о великом Федоре Тютчеве он в последнее десятилетие жизни переосмыслил и древнюю, и новейшую эпохи Отечества в трудах “История Руси и русского Слова”, “Черносотенцы и революция”, “Победы и беды России”, “Сталин, Хрущев и госбезопасность”...… Эти книги он, как оружие, вложил перед своей смертью в руки русских патриотов. Вроде бы по большому счету жизнь удалась. И все-таки, раздумывая о его судьбе, нет-нет да и вспомнишь горькую евангельскую истину о том, что “нет пророка в своем отечестве”.

Нет, я не об антикожиновских статьях покойной Татьяны Глушковой вспо­минаю. Защищая своего друга, я успел сказать ей все еще при жизни обоих. Кроме неё приходилось оберегать его имя от облыжных и несправедливых выпадов В. Бушина, Л. Котюкова, В. Сахарова, И. Глазунова. Вроде бы патриоты, а вот поди-ка...… А совсем недавно и Валентин Сорокин наконец-то решился окончательно перечеркнуть литературную судьбу Вадима и опубликовал с благословения Владимира Гусева в “Московском литераторе” статью под названием “Путь в одиночество”.

Тяжело мне было ее читать, не только потому, что она пытается утвердить неправду, но и потому, что Валентин — мой давний товарищ. Нас с ним пород­нила и общая боль за Россию, и общая борьба и общая любовь к Сергею Есенину и Павлу Васильеву. Но, как говорится, Платон друг, но истина дороже. С твоей неправдой, Валентин, я примириться не могу и сделать вид при встрече, что как бы ничего не произошло, — тоже не сумею.

Перечитай внимательно сам, что ты пишешь:

“Не знает Кожинов нас, поэтов русских, кто живет далеко от Москвы. Не знает ни сибиряков, ни уральцев”.

“Не вина, а беда Кожинова, что он не задержался в саду поэтов: Владимира Луговского, Александра Прокофьева, Бориса Корнилова, Дмитрия Кедрина, Павла Васильева, Бориса Ручьева, Василия Федорова, Николая Благова, Бориса Примерова и многих отважных русичей слова и дела, просверкавших перед ним…...

Кожинов не осилил, не опроверг поэта Льва Котюкова, а Лев Котюков своим творчеством опроверг неопровержимого Кожинова”.

Вот так высокомерно хлещет наотмашь уральский казак московского любомудра. И отчасти ты, Валентин, прав. Знать-то Вадим знал и читал всех, кого ты вспоминаешь, но любил и ценил по своему выбору только тех, кто западал ему в душу. Да, к именам поэтов, тобой перечисленных, он относился равнодушно. У него были свои пристрастия, он не считал значительным явлением поэзию Татьяны Глушковой, не включил в свою антологию современной лирической поэзии её и твои стихи, за что я настойчиво ратовал. Ну и что из того? Всех любить невозможно и смешно. Любовь избирательна. Вот он и выбирал Николая Рубцова, Анатолия Передреева, Глеба Горбовского, Анатолия Жигулина, Алексея Прасолова, Василия Казанцева, Юрия Кузнецова, Виктора Кочеткова, Николая Тряпкина...… Что — мало? Или они, на твой взгляд, не русские поэты? Осмыслить их значение — задача непростая, и низкий поклон Вадиму за это. Не прав ты и в том, что он якобы не знал и не любил “русских поэтов, живущих далеко от Москвы” . Неужели ты забыл, что он всегда помогал словом и делом нижегородцу Фёдору Сухову, Виктору Лапшину из Галича, Борису Сиротину из Самары? Много раз в последнее десятилетие Вадим с завидным упорством разыскивал и публиковал в “Нашем современнике” со своим вступительным словом стихи вологжанина Михаила Сопина, омича Аркадия Кутилова, Евгения Курдакова из Казахстана.

Зачем же обвинять его в каком-то столичном снобизме?

А сколько страниц его книг посвящено творчеству Александра Твардовского, Михаила Пришвина, Николая Заболоцкого, Василия Белова! И все они — наши коренные русские таланты.

Очень тебе хочется убедить и себя и читателя в том, что Кожинов был всего лишь скучным теоретиком и бесталанным литератором:

“Книгу Вадима Кожинова “Как пишут стихи”, изданную недавно, читать невозможно...… такая в ней лишаистая архивная скука”.

“Но чего он-то лез в русскую поэзию? Ведь исторические и философские его работы не менее скучны, чем работы его о поэзии”.

“Туго слыша громы и разливы песенного русского моря, категори­чески отвергая разинские буйства русского стиха, он постепенно внедрял во вкус учеников и соратников равнодушие...”…

Ты до того уже договорился, Валентин, что якобы кожиновская практичность “сковала и вроде приостановила крылатость и высоту поэта” (это о Юрии Кузнецове), а “дарование Анатолия Передреева пострадало от одесских мироощущений и слово­понимания Вадима Валериановича”.