'Одиссей' Журнал - Одиссей за 1996 год Страница 8

При этом совершенно очевидно, что "железная поступь" постмодернизма звучит и воспринимается по-разному, например, в США и во Франции, в Германии и в Великобритании, в зависимости от динамики перемен и конкретной ситуации, сложившейся в той или иной национальной историографии. Тем не менее везде на виду, как это бывает всегда, оказались крайности: с одной стороны, заявления о том, что якобы "не существует ничего вне текста", "никакой внеязыковой реальности", которую историки способны понять и описать, с другой - полное неприятие и отрицание новых тенденций.

Именно в американской академической среде дискуссия шла на повышенных тонах. Но подспудно здесь велась и серьезная работа, которая долго оставалась незаметной под пеной модных увлечений и бряцание оружием с обеих сторон. В американском литературоведении, предельно открытом и весьма чувствительном к влиянию последних достижений западноевропейской теоретической мысли, идеи французских постструктуралистов и немецких неогерменевтиков получили благодатную почву, В свою очередь, распространение новых теорий и приемов критики за пределы того, что мы называем художественной литературой, на анализ собственно исторических произведений было связано с концептуальными разработками американских гуманитариев, прежде всего с так называемой тропологической теорией истории '. Поэтому вполне закономерным выглядит тот факт, что в основном усилиями американских историков во главе с ее автором, признанным лидером постмодернистского теоретического и методологического обновления историографической критики Хейденом Уайтом, было создано одно из наиболее перспективных направлений интеллектуальной истории.

В последние годы, по мере усвоения поначалу казавшихся сумасбродными идей, все больше стали звучать голоса "умеренных", призывающие к взаимопониманию и примирению. Сначала среди желающих найти компромисс ведущую роль играли философы, занимающиеся проблемами эпистемологии ^ Несколько позднее на страницах исторической периодики появился ряд статей, в которых были не только тщательно проанализированы очень важные, центральные моменты полемики, отразившие внутренний протест историков против крайностей "лингвистичес

28 Hcropuk в nouckax метода

кого поворота", но и предложены весомые аргументы в пользу так называемой средней позиции, выстроенной вокруг ставшей в настоящее время центральной концепции опыта, несводимого полностью к дискурсу.

Постепенно расширяется круг историков, разделяющих эту "среднюю позицию". Они исходят из существования реальности вне дискурса, независимой от наших представлений о ней и воздействующей на эти представления, однако переосмысливают свою практику в свете новых перспектив и признают благотворное влияние "лингвистического поворота" в истории постольку, поскольку он не доходит до того крайнего предела, за которым факт и вымысел становятся неразличимыми и отрицается само понятие истории, отличное от понятия литературы ". В этом смысле становится более обоснованным резюме Л. Стоуна, которое в свое время могло показаться чересчур оптимистичным: "Я верю, что возможно найти общую платформу, на которой сойдутся большинство историков моего поколения и наиболее осмотрительные из постмодернистов. Мое возражение в отношении работ историков, ослепленных соблазнами "дискурса", возникает только тогда, когда они доводят свое утверждение автономии "дискурса" до признания его совершенно независимым историческим фактором, что делает невозможным объяснение изменений на основе более сложного взаимодействия материальных условий, идеологии и власти" *.

Сменившиеся междисциплинарные пристрастия вновь поставили болезненную проблему: с одной стороны, история получила эффективное и столь необходимое ей, по мнению многих, противоядие от редукционизма социологического и психологического, с другой - недвусмысленно заявила о себе его новая форма - сведение опыта к тексту, реальности к языку, истории к литературе. "Средняя линия" все ближе придвигалась к той черте, за которую историкам отступать уже было просто некуда.

На недавно состоявшемся XVIII Международном конгрессе исторических наук в Монреале "третья позиция", отличная и от научно-объективистской, и от сугубо лингвистической, была выражена в полной мере. Именно в ее конструктивном духе были выдержаны все основные и обобщающие доклады по теме "Фиктивность, нарративность, объективность (история и литература, историческая объективность)", оказавшейся единственной секцией, специально посвященной обсуждению жгучих эпистемологических проблем. "Средняя позиция" была прямо декларирована и в названиях некоторых сообщений: "история между нарративом и знанием" (Р. Шартье), "между фиктивностью и объективностью: в поисках средней позиции" (Дж. Иггерс), "навстречу теории мидолграунда" (Г. Спигел). В представленных докладах подчеркивалось, что невозможность "прямого восприятия реальности" вовсе не означает, что никакого реального прошлого вообще не существовало, и поэтому "конструирование" этой реальности историком не может быть произвольным, а также обращалось внимание на обнадеживающие перспективы нового сближения истории и литературы и необходимость развернутого анализа их кон

Л П. Репина. Новая 1"ультурная и интелле1(туальная история____________29_

кретного взаимодействия по всей пространственно-временной шкале ^ Тем не менее, как показали открытые после запланированных выступлений прения, над многими историками все еще довлеет синдром кризиса, ощущение насильственной ломки, которое не дает возможности "выйти из-за баррикад" и вплотную заняться пересмотром некоторых обветшавших теоретических постулатов. На необходимость ревизии старого "багажа" и вдумчивого, дифференцированного подхода к тому, что содержится в новых предложениях, указывают не разрешимые в рамках сложившейся парадигмы эпистемологические трудности, которые обнаружились в самой историографической практике и о которых уже столь много было сказано не только критиками, но и ведущими представителями nouvelle histoire '°.

Рассматривая проявление новых тенденций в историописании, будет, видимо, нелишним еще раз констатировать неразрывность интеллектуальных процессов в сфере гуманитарного знания. В этом смысле нельзя не согласиться с авторами коллективной монографии "К новому пониманию человека в истории", которым нынешняя историографическая революция видится "одной из важнейших составляющих постмодернистской трансформации западной культуры" ". В то же время, особенно в связи с жаркими баталиями, которые сопровождались созданием образа покушающегося на суверенитет истории внешнего врага, мне представляется существенно важным еще раз подчеркнуть, что в своей основе новые тенденции вовсе не были навязаны извне. Будучи одним из проявлений всеобщего культурного сдвига, так называемый лингвистический поворот воплотил в себе все то, что длительное время оставалось невостребованным и казалось утраченным, но постепенно вызревало в самой историографии, и то, что было переработано ею в лоне междисциплинарной "новой истории".

Следует признать, что по меньшей мере один "пророк", британский историк Артур Марвик, в совершенно не располагающих к этому обстоятельствах уже в 1971 г. отметил начало поворота "к такому типу истории, который характеризуется тесной близостью с литературой" ". Между тем энтузиазм нового поколения историков 60-70-х годов по отношению к социально-научной, социологизированной истории (продукт "социологического поворота", воспринимавшегося традиционалистами не менее апокалиптически), сменился неуклонно нараставшим разочарованием. Задолго до "лингвистического поворота" стала очевидной и необходимость структурной перестройки всех исторических дисциплин: старое деление на экономическую, политическую, социальную историю и историю идей изжило себя основательно. До поры до времени эта перестройка проходила латентно на постоянно "разбухавшем" исследовательском поле, колонизованном некогда новой социальной историей с ее переплетающимися и перетекающими одна в другую субдисциплинами. Наконец, на рубеже 70-х и 80-х годов в социальной истории происходит решающий сдвиг от социально-структурной к социально-культурной истории, свя

30 Hcropuk в nouckax метода

занный с распространением методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики (прежде всего в истории ментальностей и народной культуры), с формированием устойчивого интереса к микроистории, с "возвращением" от внеличностных структур к индивиду, к анализу конкретных жизненных ситуаций. Особенно это стало заметным в 80-е годы, когда под влиянием символической антропологии сложилось и обрело множество сторонников соответствующее направление в антропологически ориентированной социальной истории.

Пожалуй, наиболее отчетливо ощущение континуитета, "процесса большой длительности" в историографии второй половины XX столетия сквозь призму личных воспоминаний выразил Л. Стоун, выступивший в дискуссии "История и постмодернизм" на страницах журнала "Past and Present" ". "Когда я был еще очень молод.., меня учили следующим вещам..: тому, что надо писать ясно и понятно; что историческая истина недостижима, а любые выводы предварительны и гипотетичны и всегда могут быть опровергнуты новыми данными..; что все мы подвержены пристрастиям и предрассудкам - национальным, классовым и культурным..; что документы - мы не называли их в те дни текстами - написаны людьми, которым свойственно ошибаться, делать ложные утверждения и иметь свои собственные идеологические позиции.., а потому следует принимать в расчет намерения авторов, характер документа и контекст, в котором он был создан; что восприятия и представления о реальности часто весьма отличны от этой реальности и иногда имеют не меньшее историческое значение, чем она сама; что ритуал играет важную роль и как выражение религиозных представлений, и как демонстрация власти вот почему мы восхищались "Королями-чудотворцами", а позднее "Двумя телами короля" Эрнста Канторовича. Ввиду всего этого, я полагаю, что, за некоторыми примечательными исключениями, мы вовсе не напоминали тех позитивистских троглодитов, которыми нас теперь часто представляют" ^