Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век Страница 8

Крестьянский внук Коля Петров, по мелкому делу попавший в изолятор, постепенно проходит в «Одляне» все круги камерного и внекамерного ада и постепенно превращается в совсем другое существо. Состав его личности, да и имя его меняются: он уже не Коля Петров и даже не Камбала (первоначальная кличка), а опытнейший Хитрый Глаз, сам сладострастно устраивающий «прописку» новичкам. Отупевший от беспроглядного существования, Хитрый Глаз бежит из новой колонии, чтобы попасть в ту, первую, как ему кажется, менее бесчеловечную, — Одлян… воздух свободы…

В. Астафьев в интервью спрашивает: почему у нас между людьми сегодня так распространилась жестокость, даже озверение? В том числе — и выраженные в языке? И сам делает такое горькое наблюдение: «Когда через тюрьмы, лагеря пропущены десятки миллионов людей… то они (эти годы и беды. — Н. И.) нам принесли… оскудение языка, разума. На нас уже не производят удручающего впечатления слова "смерть", "убийство", "растление детей". Выслушал, ахнул и шел дальше, тут же все забыл».

Язык жизни должна освоить литература, чтобы разбудить равнодушных — «бич нашего народа». То равнодушие, которое, по В. Астафьеву, «проникло во все слои общества». Слои этого языка использовал и сам Астафьев.

Другой же язык был откровенной ложью — каким он и оставался в рафинированных сочинениях но следам уголовной хроники, где герои изъясняются на смеси «фени» и того языка, которым изъяснялась гоголевская дама, приятная во всех отношениях.

Те, кто растерянно спрашивает: «А где же наша новая литература?", — не до конца, видимо, отдают себе отчет в том, что в самое последнее время произошли и происходят не только социально-политические сдвиги, но и сдвиги языковые.

Легализовались не просто различные социальные группы и новообразования — легализовался и их язык. Возник "котел» новых социальных языков, и литература лишь приступает к их освоению. "Перепрыгнуть» через этот первоначальный этап, кажущийся эстетически чуть ли не примитивным (подумаешь, очерк нравов!), как показывают исторические аналогии, невозможно. Вспомним, после пушкинского, роскошного периода нашей словесности, с разветвленной, богатейшей жанровой системой, изысканной поэтикой, после благородных речей Татьяны стихами наступило время, когда заговорили бедные люди. Слом языка тоже происходил болезненно, но плоды потом давал отменные.

Обретение нового языка для литературы — процесс органический. Сколько продлятся эти очередные «роды», уже начавшиеся, не берусь утверждать. Но неустойчивая ситуация эта сложна — и для литературы, и для кинематографа, и для театра.

Помните начало фильма А. Тарковского «Зеркало»? Врач лечит подростка от тяжелого заикания. Как трудно, как мучительно он продирается к свободно сказанному слову… Помните?

Я могу говорить…»

Самообман и прозрение

Шестидесятники: как они "проходили» Достоевского

Впрочем, чудное было время. Хоть и душили нас эти падлы, а время было чудесное. Где теперь это время?

Несколько вечеров подряд Центральное телевидение показывало фильм «Дети XX съезда».

Реакция зрителей была самая разная. От ностальгического самоотождествления, от радостного узнавания — до скептицизма и неприязни.

Стараясь уйти от эмоциональной оценки, я пыталась сравнивать поколение шестидесятников с другими. С теми, кто родился после войны. Кто был в буквальном смысле детьми во время XX съезда. Кто «вошел в разум» тогда, когда даже упоминание об этом съезде свидетельствовало о крамоле. Следующие, мы чувствовали себя опоздавшими. Думая об аллюзиях и историческом поражении шестидесятников, учились на горьком опыте их несбывшихся надежд.

Можно долго перечислять имена. Их много, и многое было шестидесятниками сделано. Иное дошло до читателя, до зрителя гораздо позже времени создания. И вообще — иных уж нет, а те далече.

Проблема не в том, что ими сделано. Проблема в том, почему же они проиграли.

О «чужом опыте» в последнее время появилось много воспоминаний, иногда противоречащих друг другу. Но в целом потрясающих вот чем: подробностями поведения — и самих шестидесятников, и главы государства.

«Хрущев в окружении плотной толпы бросился в обход вдоль стен. Раз за разом раздавались выкрики: "дерьмо", "говно", "мазня"… Хрущев распалялся: "Кто им разрешил так писать", "Всех на лесоповал — пусть отработают деньги, которые на них затратило государство", "Безобразие, что это, осел хвостом писал или что?"».

Тут все-таки крылась какая-то чудовищная загадка. Ведь Хрущев был первым либералом своего, хрущевского времени. Первым шестидесятником. Ведь на его стороне были силы молодой интеллигенции, высвобожденная духовная, интеллектуальная энергия народа. Литература и кино, театр и изобразительное искусство переживали поворот к правде, к гуманистическим ценностям, отказывались от догматизма, от мертвых стереотипов.

И та же самая интеллигенция клялась на Старой площади не только принципами и идеалами революции и Гражданской войны, но и подтверждала верность их методам. «Не могли не запомниться Рождественский и Евтушенко. Рождественский: "Мое поколение скоро встанет у штурвалов и во главе министерств, мое поколение верно заветам отцов, для нас идеи партии самые родные, мы счастливы, что живем и думаем под ее руководством". Евтушенко: "Если кто-нибудь на моем поэтическом вечере скажет что-нибудь антисоветское, я сам своими руками его отведу в органы госбезопасности. Пусть партия знает, что самый близкий и родной человек станет для меня в таком случае врагом"».

А ведь Евтушенко с Рождественским тогда занимали самый левый край. Слева была и «Застава Ильича» с ее пиететом перед Мавзолеем, перед наследием погибших «комиссаров в пыльных шлемах». «Шестидесятники — дети своего времени, жертвы своего времени» («Искусство кино», 1989, № 1). Эти слова В. Кардин относит, видимо, и к самому себе, ибо перед ним тоже не один раз опускался запретительный шлагбаум, и его статьи подвергались шельмованию, и на него «спускали собак». Но вот что пишет В. Кардин дальше: «Замороченные бесконечным переиначиванием истории, уставшие от пропагандистских кульбитов, они (шестидесятники. — Н. И.) с трудом пробивались к непреложным фактам, к истоку». Что же было «истоком», «кредо» шестидесятников? «Вера в Революцию, в Интернационал».

Эта вера не подвергается сомнению и И. Дедковым. При воспоминании о крушении шестидесятых для него наиболее показательным моментом является забвение заветов: «Шестидесятые поистине кончились. В тени нового четырехэтажного здания для партийно-советских кабинетов районного значения долгие годы пребывал в забросе и разрушался старый кирпичный дом, с которого предусмотрительно убрали мемориальную доску. Доска упрямо напоминала, что за окнами, ныне заколоченными крест-накрест досками, в годы первой русской революции заседал первый Костромской совет рабочих депутатов».

И. Дедков упрямо и последовательно продолжал отстаивать те же революционные ценности, резко (вместе с О. Лацисом) ответил в «Правде» (в 1989 г.) посмевшему подвергать их сомнению Ю. Афанасьеву…

Но ради исторической справедливости надо напомнить линию размежевания: «Все наше поколение делится на тех, кто плакал, когда вели Христа, и на тех, кто кидал камни» (Алексей Герман).

Поколение, выросшее над бездной.

Над бездной — физически: они родились в те самые годы, уже после «великого перелома», во время нарастания и ожесточения террора. Подростками пережили войну, голод, блокаду, потерю отцов.

Над бездной — морально: их воспитывали на примере Павлика Морозова, они клялись именем Сталина; они плакали, когда он умер. Они были сталинцами. И хотя их родители, родившиеся до революции, так или иначе, хотя бы в быту, сохраняли тепло русской культуры, традиций, даже помалкивая о них (они еще продолжали разговаривать на исчезающем языке), — будущих шестидесятников целенаправленно воспитывали как советских детей. С соответствующей ритуальностью и обрядностью, с осуждением обрядности старой. Моя тетушка рассказывала, как ее преследовали за то, что она пришла в школу в начале пасхальной недели с праздничными бантами в косах.

Из них последовательно вытравливали индивидуальное — в пионерских лагерях, на комсомольских собраниях. В домах беспрерывно работало радио. Впереди расстилалось «светлое будущее». И они верили, они росли оптимистами. Ведь это при них разбили немецкий фашизм. Влияние СССР росло. Вокруг страны образовался «социалистический лагерь».

Не для того я взялась за дело, чтобы с нынешней «временной» высоты выразить шестидесятникам свои ностальгические чувства или осудить их поражение. Предприятие слишком легкое, а потому малопривлекательное.