Илья Эренбург - Лик войны Страница 8

Запуганные на-смерть, жители боялись даже радоваться освобождению. Разговаривая, озирались по сторонам. Что это? Два года оккупации. И потом началось самое тяжкое, стыдное. Один за другим приходили и доносили друг на друга. Шептали наветы явно нелепые, смешные. Страх, рабский страх развратил их души. Нужны, быть может, долгие годы, чтобы излечить их от этих низких поклонов, собачьих взглядов и гнусного шопота.

Маленькая пикардская ферма. В дымной комнате вся семья. Мать вяжет, старшая дочка, школьница, с косичкой, читает, вторая ползает по полу, сооружая домик из спичечных коробок. Солнце. Блестят медные кастрюли. На выбеленной стене молодцеватый портрет бельгийского короля. Мир. Благоденствие. А в садике у фермы стоит английская батарея. Стреляют. Весь дом трясется. Женщины лениво смотрят в окно. Девчурка в упоении бьет в ладоши и кричит: «бум». Школьница деловито говорит: «здорово!» Так каждый раз. Но вражеские батареи ищут нашу. Время от времени слышно мяуканье, а потом треск. Снаряды падают близко: то недолет, то перелет. Может быть, сейчас они достигнут цели. Но шум куда меньше, чем от отправных выстрелов, и в комнате никто их не замечает.

— Э! Надо убираться отсюда прочь, — говорит артиллерист товарищам. А на ферме продолжают вязать, читать и строить домик из коробков.

Альберт. Вернее то, что было год тому назад Альбертом. Развалины домов, лавок, церквей. Напротив собора кабачок «Lion d’Or» — красный двухэтажный дом. Верхний этаж сбит снарядом. Внутри кровати хозяйки и четырех ребят. Когда начинается обстрел, вся семья переселяется в погреб.

Я пью скверное кислое винцо и беседую с хозяйкой.

— Как живете, madame?

— Да разве это жизнь, monsieur? За это вино я заплатила сто шестьдесят франков гектолитр. И вы хотите, чтобы я жила? И еще надо достать его. На прошлой неделе я привезла из Амьена две бочки, и под такой огонь попала. Мог весь товар пропасть.

— А как с обстрелом?

Хозяйка зевает, голос ее становится вялым.

— С обстрелом? Да, конечно, это очень неприятно. Вы видели изменение в нашем доме. Но, с другой стороны, я не могу пожаловаться: теперь фронт ближе, и посетителей больше. За день торгую на двести, а то на триста франков. Хотите еще стакан?

У нее лицо самой обыкновенной крестьянки, с наивными, слегка коровьими глазами. Она алчная «спекулянтка» — следует негодовать. Перед ее храбростью следует преклониться. Она любит самое ничтожное в мире — стофранковые бумажки. Она радуется тому, что немцы продвинулись вперед — бойчее идет торговля. Она боится за вино и за деньги, но не думает ни о себе, ни о детях. Ее можно презирать, и все же она победила смерть.

Пон-а-Мусон немцы обстреливали регулярно каждую ночь. Одна из обитательниц этого несчастного городка, m-me Бальи, у которой осколком снаряда ранило мальчика, жаловалась мне:

— Плохо здесь… если бы одна, а то за детей боюсь… Вот зовет меня сестра в Чикаго, — у меня старшая сестра замужем за американцем. Конечно, там лучше, и я очень хотела бы пожить с ней. Только переезд так опасен…

Это было еще до подводной войны. Напрасно я пытался разубедить ее, напрасно доказывал, что одна ночь, проведенная в Пон-а-Мусоне, во сто крат опаснее переезда в Америку. Она не пыталась спорить, но глядела на меня с явным недоверием, а под конец заявила, показывая на улицу и разрушенные дома:

— Все это так, но здесь как-то спокойнее…

Русских пленных, бежавших из Германии, везут домой. Они забились в трюм. Тесно, жарко, дышать нечем. Разоблачились. Кто в карты играет, кто на гармошке, кто спит. Тревога. Замечена подводная лодка.

— Вы бы, товарищи, пояса надели, да на палубу.

Никто не двигается с места. Один из всех отвечает:

— Если суждено — так и с поясами затонем, а нет — и здесь обойдется.

На английском фронте у Ланса. Нужно пройти по шоссе. Кажется, его сильно обстреливают.

Я вижу возле домика французского солдата, который чинит изгородь.

— Что, стреляют?

Солдат равнодушно отвечает:

— Не знаю. Я в отпуску.

Там, на своем фронте, он интересуется, падают ли снаряды. Здесь он поправляет забор, который, быть может, через час вместе с ним погибнет под снарядом.

Он приехал в отпуск, он у себя, он не на войне. Снаряды его не интересуют, смерть его не касается.

Баталион канадцев под сильным заградительным огнем идет на подмогу атакованным англичанам. Краснолицые, обветренные, они спокойно и стройно идут.

Почти у всех трубки. Снаряды беспрестанно падают то налево, то направо от шоссе.

Солдаты, будто не замечая их, не ускоряя и не замедляя шага, идут дальше.

Но вот желтый дым скрыл их. Проходит полминуты. Снаряд вырвал несколько рядов. Санитары наклонились над лежащими. Остальные вновь выстраиваются, идут вперед.

Один, видимо только засыпанный землей, поднимается, догоняет товарищей и закуривает трубку.

Англичане в передовых окопах, под обстрелом, по колена в глине продолжают каждое утро аккуратно бриться. Офицер говорит какому-то солдату:

— Вы не выглядывайте. Оттуда видят вас.

— Да, но здесь темно и я могу, бреясь, порезать себя.

Наш автомобиль застрял, — дорогу обстреливают. Дальше проехать нельзя. И пройти невозможно — болото. По дороге меланхолично шагает рослый шотландец.

— Э, милый! Куда? Там не пройдете.

— Но моя батарея стоит у того холма, а я хочу обедать.

Мы делимся с ним сухарями. Закусив, он вынимает трубку и мрачно щупает карманы. «Забыл кисет».

У нас тоже нет табака. Он хочет курить — не сидеть же здесь без трубки до вечера.

И он снова спокойно шагает от одного дымка до другого,

ЖЕСТОКОСТЬ И МИЛОСЕРДИЕ

Во всех рассуждениях о жестокости на войне кроется ложь. Нельзя распределить зло по степеням: зло возвышенное, обыкновенное и низменное. Война — не вид государственного строительства, это — рассадка гнева, злобы, безумия, которые не знают границ и не соображаются с параграфами законов. Жестокость и милосердие — не следствие высокой или низкой культуры, это — прилив и отлив страстей, стадия болезни, степень участия человека в общем безумии. Пока солдат — солдат второго взвода первой роты, а не крестьянин Поль из деревни Лево — он жесток, он не может быть иным.

В полках существуют особые отряды «чистильщиков». Первая линия вражеских окопов взята. Надо итти дальше. Но в землянках еще прячутся враги. «Чистильщики» начинают работать. У них ручные бомбы.

— Кто здесь?

— Сдаемся, — кричат немцы.

Сдаются? А что если они выскачут с гранатами или бомбами?

— Сколько вас?

— Восемнадцать.

— Восемнадцать? Двух бомб хватит на всех.

Часто убивают, потому что нельзя под перекрестным огнем пробраться в тыл, а здесь держать пленных опасно.

Русские как-то захватили сто двадцать немцев. Но неприятель, подкрепленный, вновь подступил. Провести к себе немыслимо. Оставить врагам?.. Но ведь это значит не воевать. Пленных перебили.

Рукопашные бои теперь почти исключение. По большей части солдаты не видят врага, стреляя не по человеку, а по месту. В определенную точку кидают из окопов гранаты. Распознав по карте местность, летчики сбрасывают на город бомбы, не видя своих жертв: женщин и детей. Глубоко в тылу стоят тяжелые орудия, вокруг них снуют люди. Одни подкатывают снаряды, другие дергают канат. Пушка наклоняется, с ревом выплевывает снаряд, в изнеможении откидывается. Где-то сейчас — разрушенные дома, разорванные люди, вопли, стоны. Здесь — мирная работа, ничем не отличающаяся от обычной деловой суеты вокруг сложной машины на заводе. Так же мирно, ничего не видя, ни о чем не думая, солдаты из разных аппаратов пускают удушающие газы или огненную жидкость. А по ту сторону колючей проволоки другие солдаты, одетые в другую форму, делают то же самое. Многие из них пробыли уже три года на войне и, верно, убили или искалечили десятки людей, но никогда не испытывали чувства — вот этого человека я убил. Кто знает, возможна ли была б эта война, если бы все ясно видели непосредственные результаты своих трудов.

В штабе такой-то германской армии летчику приказали ночью совершить полет на Париж. Кто-то подписал бумагу. Летчик исполнил приказ. Я видел в госпитале восьмилетнюю девочку, у которой оторвало обе ноги. Ни генерал, ни летчик ее не видели. Я видал живые комки мяса вместо лиц, без глаз, с дырами ноздрей, обожженные кипящей жидкостью. Я видел на-днях в Ивре девяносто слепых солдат. По дороге в Мэзон-Бланш я встретил триста одноногих солдат, которые прыгали на костылях, как цапли. Немцы их не видели. Как найти в море крови каплю, пролитую мной? А ведь все-таки быть жестоким на расстоянии, втемную, куда легче. Одно дело подкатывать снаряд, другое — подойти к этому белокурому молодому парню и выколоть ему глаза.