Борис Дубин - Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях Страница 8

Поэтому эффективной может быть только политика издательств, ориентирующихся на интересы и потребности разных читательских групп и лишь постольку могущих влиять на них существенным образом, готовить этот спрос, предлагая читателям то, чего еще не было в литературе и науке.

Мы отвлекаемся от многих других барьеров и фильтров, встающих на пути автора, – борьбы групп и течений в литературе, научных разногласий, идеологических проблем, но уже одна эта, проводимая систематически тактика нивелирования и обезлички через некое вполне обозримое время – 8–10–15 лет – обеспечивает любой сфере науки и культуры состояние тихого болота, поскольку воспроизводятся нормы и стандарты того уровня интеллектуальной культуры, который соответствует периоду становления человека как редактора или редактора как профессии. Как бы ни был этот уровень высок когда-то (а он, как правило, весьма низок), со временем он неизбежно снижается – и редактура сводится к тиражированию повторений, эпигонства, умственной и словесной рутины. Идет плановое производство той «серятины» и «пошлости», которые в последнее время стали предметом кокетливого гражданского негодования в литературе и науке.

Так, без какой-то чужой злой воли социальные механизмы организации литературы и науки только в одном их узловом моменте – при переводе идей и чувств как результатов индивидуальной работы в формы письменной культуры – блокируют инновационные структуры, создающие динамику интеллектуальной жизни. Понятно, что такие условия чрезвычайно выгодны редакторско-издательским работникам как социальной корпорации, появившейся, заметим, именно в ходе централизации книжного хозяйства и имеющей свои собственные, отличные от других групп интересы, поскольку редактор-литправщик превращается тем самым в «царя горы». То, что попутно усиливается, выкармливается определенный тип авторов, с которым кооперируется и вступает в союз издательско-редакторская служба, кажется понятным и так. Только этим можно объяснить иначе кажущееся иррациональным удлинение цикла редакционно-издательской работы с рукописью – 3–4 года. Вспомним для сравнения короткий публикационный период пушкинской поры или 3–6 месяцев работы в зарубежных издательствах. Постоянно растут также производственные и технологические расходы, и все это сказывается на стоимости книги.

Редактор к тому же парализует авторское право на индивидуальность, апеллируя к некоему обобщенному и почему-то всегда малограмотному читателю. Его требование звучит примерно так: «Нам нужно как можно проще, без этого, знаете, наукообразия и надзвездного интеллектуализма, птичьего языка, заумности. Нам нужно, как для пионеров». И если раньше издатель фактически был лишь техническим воплотителем авторской воли и в этом видел свою профессиональную честь, то теперь редактор может с полным правом, как это часто слышишь, говорить: «Мы работали над книгой…» Такая редактура, делающая, заметим, проблемы традиционной текстологии неразрешимыми и едва ли не отменяющая и самое текстологию, удобна для изрядной части писателей, расплодившихся в условиях устраненной творческой конкуренции, когда страницу одного «эпопейщика» не отличишь на слух от изделий десятка-другого его сотоварищей. Рождается феномен «секретарской литературы», и полностью или частично заблокирован выход писателям, не подпадающим под принятый стандарт. По законам работы больших социальных организаций возникает не раз описанный эффект «диктатуры троечников»: работает «понижающий трансформатор», когда сплочены в систему «разные типы и уровни неквалифицированного труда».

В результате отсекаются две категории авторов – ниже известного предела литературной или научной грамотности (для работы с которыми, собственно, и был создан редактор) и выше определенного уровня литературной одаренности и научной сложности, на который рассчитаны вкус и понимание редактора. В работе редактора, как правило, доминируют нормы научной и словесной культуры предшествующей фазы, 15–20-летней давности. Вместе с тем это совершенно не означает, что в результате его усилий воспроизводятся базовые слои культуры, культурное наследие, в котором прежде всего нуждаются наиболее массовые читательские слои. Ведь именно помеченная чертами признанности, классичности, удостоверенная авторитетом статусно более высоких и компетентных групп литература (а не «современная проза») создает основу культурной вселенной для широких слоев. Действующая же книжная политика прижимает возможности одних групп, а другим, «близким», предоставляет режим наибольшего благоприятствования. Расхождения в оценках и запросах массовых читателей и руководителей культуры в наибольшей степени затрагивают именно самые широкие контингенты населения – тех, кто впервые приходит к книжной культуре, но требует книг, обладающих давно сложившимся авторитетом.

Именно для этих групп нынешняя ситуация чрезвычайно жестка. Поскольку у них нет достаточного для независимости культурного капитала, перед ними альтернатива: принимать тот книжный поток, который есть, либо отказаться от него. Но реальное поведение в большинстве случаев снимает такой выбор. Как показывают специальные исследования, до определенного возраста идет интенсивное усвоение того, что дают (понятно, в рамках того, что есть), но с достижением известного уровня зрелости и читательской компетентности интенсивность чтения в наиболее широких слоях резко падает. Меняются интересы, стандарты вкуса, оценки. Дальнейшее горение становится невозможным без нового культурного топлива.

Возникает парадоксальная ситуация: от имени широкого читателя его лишают необходимого и возможного тематического многообразия предшествующей культуры, заставляя читать малоизвестных ему и не авторитетных для него современных авторов. Напротив, для авторских групп с самой высокой квалификацией закрываются возможности выхода в свет из-за того, что не хватает-де ресурсов даже для книг, предназначенных массовому читателю. Так последовательно снижается выпуск специальной и научной литературы, прежде всего монографического типа. Например, издательство «Экономика» снизило с 40 процентов до 17 планируемый выпуск книг, не собравших более 5 тысяч заявок. То же происходит и в крупнейшем издательстве по общественным наукам – «Мысль», и в других такого же типа. Если учесть, что средний тираж научной книги, «написанной трудно понятным широкому читателю языком», составляет 2 тысячи экземпляров, то последствия этого вполне очевидны. Стоит только до конца провести такой подход во всех научных и университетских издательствах, как возможность возникновения новых направлений в науке, и так, прямо скажем, невеликая, будет благополучно сведена к нулю. Например, «Лекции по структуральной поэтике» Ю. М. Лотмана, давшие начало семиотической школе, сейчас просто не смогли бы выйти в свет.

Мы не хотели бы быть понятыми так, что все большие тиражи следует срезать, а все малые – поднять. Иные малые стоило бы еще уменьшить, дело ведь не в цифре, а в размере аудитории, которым этот тираж обоснован. Скажем, участились жалобы на то, что залеживаются поэтические сборники молодых авторов, несмотря на все усилия работающих с ними редакторов. На них устанавливается тираж в 5–10 тысяч. Но он и не может разойтись, поскольку в таком назначении не учитывается действие механизмов социальной организации литературы. Для авангарда, еще не имеющего признания, необходим тираж максимум в 500–800 экземпляров, поскольку этот выпуск предназначен не широкой публике, а экспертной группе компетентных литературных критиков, культурных знатоков, рецензентов, высококлассных и авторитетных любителей поэзии, литературоведов, способных оценить новое, произвести среди дебютировавших обязательную селекцию и отбраковку (ибо лишь они владеют необходимой для этого культурной рамкой – литературной традицией). Если же дать такой книжке больший тираж, то даже в нашей стране с ее гигантской читательской аудиторией он непременно «ляжет» на складах, что обычно и случается.

В принципе, в любой области, включая и науку, экспертная группа – группа первоочередного прочтения – гораздо меньше указанных объемов. Новизну идеи, глубину работы в любой научной сфере в состоянии оценить максимум 300–500 человек, работающих в смежных областях, и с учетом временно́й перспективы в 5–7 лет это и составит необходимый тираж научного издания в 1000–1500 экземпляров. Завышение же тиражей первой публикации свидетельствует, что работа ориентирована не на высококлассных специалистов, стало быть, не несет в себе риск оригинальной идеи или новейшей информации, что она адресована, скорее, околонаучной публике с неизбежно сниженным порогом компетентности.

В то же время издательская система должна быть достаточно гибкой, чтобы в случае признания и успеха книги тут же дать ей расширенный тираж, представив ее гораздо более широкому кругу специалистов и молодых ученых, читателей, непосредственно не связанных с данной темой. Но именно такой гибкостью наша система и не обладает. Поэтому книги, широкий успех которых гипотетичен, раз уж попали в план, издаются со значительным запасом, «на вырост». И в этом случае больший, чем нужно, тираж говорит вовсе не о заботе издателей о прогрессе в науке или литературе, а о том, что издатель не понимает интересов той дифференцированной, узкой отрасли науки или культуры, где производится новое знание и видение, не понимает самого смысла существования и деятельности подобных групп. Наука, как и литература, нуждается в своего рода напряжении, гонке за лидером, а это невозможно без максимально широких возможностей первой публикации. Злой парадокс – завышенные тиражи для немногих оборачиваются нулевым для многих: «Ведь у нас нет бумаги!»