Ольга Шамборант - Опыты на себе Страница 8

Имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от

То ли Духа Святого, то ли поднятой пыли дворовой.

Возможно, в школьном варианте дарвиновской теории происхождения видов и нет никаких неувязочек, я не помню. Скорее там, в этом пересказе, – все в ажуре – новые формы закономерно надуваются ветром времени и безжалостно бракуются или приветствуются молчаливой, но азартной окружающей средой. Однако уже потом какие-то вышли разрешения, правда, не усомниться в закономерности процесса, а отнестись к нему более взволнованно – вот, мол, не хватает все же будто бы некоего промежуточного звена между совсем еще обезьяной и совсем уже человеком. Не откапывается такая «летучая рыба» в этом самом интригующем разделе.

Некоторые, конечно, недавно тут спохватились при виде одного из силовых министров – вот оно, недостающее звено! Но наука на нищем пайке забралась в такие прикладные дебри в надежде на субсидии, что просто не смотрит уж совсем пытливым взглядом по сторонам. Короче, наука проморгала, а политика проглотила, принесла в жертву, и опять – звена не видать.

Да тут, пожалуй, и нет ничего удивительного. Рок, это рок жадно парит над деталями, выдающими методологию «самой природы», и выхватывает их из картины жизни. В человеческом обществе с этими самыми промежуточными формами дело обстоит так же безнадежно и печально, как в естествознании. Есть множество людей, в силу социальных катастроф оторвавшихся от своего «вида», возможно, не совсем случайно, а в результате некоего уже имевшегося минимального отличия, – оторвавшихся и полетевших. Но тут вам не распространение семян в природе, где каждый крючочек рассчитан на определенную шерстинку, а семечко, выкаканное медведем подальше от ягодного куста, даст начало новому растению. С людьми немного сложней. Эти высранные по всей стране остатки пожранных революционным медведем определенных видов – погибли или выжили, но погибли в смысле принадлежности исходному или новому социальному виду. Я знаю массу случаев, когда они даже перестают размножаться. От этих людей не остается ничего.

Где они, эти переставшие быть кем-то и не сумевшие стать кем-то еще? Конечно, они есть и под боком, в Москве, но тут, в этом центре кристаллизации слоев общества, они быстро классифицируются как лимита (от общаг до высших эшелонов), как бомжи, свободные художники, панки, шизофреники и т.д. и т.д. Нет, прожить всю жизнь, не пробившись ни в один разряд, пропарить в уме выше или хотя бы мимо своей формальной стези – это удел еще и деклассированных мест обитания.

Да что толку вам указывать. Вы ведь не поедете сначала на электричке не меньше двух часов… Ну, это бы, может быть, еще и можно было бы – прокатиться, глядя в окошечко на сладенькое, но уже не вкусненькое – нынешние пейзажи за окном, – зады, зады, ржавые вагоны, цистерны, лежащие на траве, ангары, заборы, свалки, помойки, свалки, помойки, наконец, дачи отставников той эпохи (дачи «новых» не видны, их подъездные пути – шоссе), единичные признаки жизни – подмосковная коровенка на лугу на веревке, носительница очень дорогого молока, мелькнет парочка подростков на велосипедах, задевающих вывалившийся из-за забора куст при повороте с улицы Лесной на Железнодорожную, и, если повезет, – то пятна света и тени – то ли лес не был полностью вырублен при застройке, то ли старые дачи разрослись, как кладбище, – одним словом, некоторые кущи еще в отдельных местах имеются, однако и среди них вдруг выпрыгнет из-под земли городской микрорайон, метастаз какого-нибудь города-спутника, города-ракеты или города-танка.

Так вот, надо долго ли, коротко ли ехать электричкой и оказаться на станции, от которой дойти до автостанции. Сам Красноуродск будет устроен типово: старые двухэтажные деревянные дома с коммуналками, в прошлом с печками, где дерево и теперь, в новую эру газа и электричества, старое дерево стен, перил – пахнет керосином-коридором, где, несмотря на барачность форм, есть деревянное содержание с заветными штрихами – щели, крылечко, навес. Это не красота, но достаточная задушевность для детского эстетического ощущения жизни – как сорняки, например.

Но среди этих ветхих сорняков поднялись и глушат их бетонные бараки новой эпохи, может где-нибудь на отшибе «встать» какой-нибудь инвалидно-короткий проспект, поблескивая стеклом универмага.

Это – город. Там, в глубине, еще должен быть сталинский археологический слой – кирпичный мирок со своими подданными. Но как всегда у нас – все эти элементы города не связаны, разделены пустырями, свалками, местами для распития, кустами для изнасилования, стадионами для избиения.

Но я вас зову даже не в этот гармоничный по-своему и вполне социальный мир. Пошли дальше-больше. Сядем в автобус, их много, маршруты разные. Поедем туда, где нет ничего исторического, не в деревню Федотки или совхоз «Заря», а в какую-нибудь аббревиатуру, где советская власть – на ровном месте. Вот, например, ЦМИС – расшифруйте, правда, потом, а то уйдет автобус.

Изредка удается прочувствовать, что живешь на земле, на планете, поверх географии. Но дурная география подмосковной глубинки, где исходный ландшафт разрушен до основания, а затем… затем кое-где выстроили на пустых местах какие-то обрывки поселков: если совхоз – одноэтажные бараки, если же, например, ЦМИС – то четырех-пяти. Автобус остановится – с одной стороны щепотка домов, с другой – бескрайний, каким-то чудом некрасивый, простор.

Я думаю, тут тоже есть какая-то основная социальная группа, по праву занимающая поверхность ЦМИС. Но вот, допустим, путем обмена, крушения неблагополучной семьи, раздела имущества кто-то посторонний затесался в стройные ряды цмисовцев… Основа жизни чужаков – телевизор. Казалось бы, он призван создавать иллюзию равенства. Ну, конечно, все одновременно видят и слышат одно и то же. Но в глухой деревне, например, силу воздействия сохраняют только сериалы, – ну, невозможно в безмолвном окружении полей и лесов отреагировать живо на правденку-сиюминутку взорванных алжирскими террористами автобусов. (Даже во время нашего знаменитого путча старушка, у которой в избе мы, деревенские дачники, прильнули к телевизору, дремала-дремала, роняя голову после дня сельхозработ, но один раз встрепенулась и спросила: «Пенсию не отымуть?») После «новостей» надо еще выйти загнать скотину, то есть сразу оказаться в тиши и стрекотах мироздания. С небом, туманом, неподвижностью или порывами беспартийного ветра. А вот в беспочвенных поселениях телевизор – руководитель, друг и начальник. Там у телевизора могут жить промежуточные звенья эволюции. У них есть вкус. Откуда взялся Он? Бедная Лиза! Информацией надуло. Да еще, может быть, какой-нибудь дальний или продвинутый родственник приезжал из какого-нибудь города-на-Крови и научил, что любить, а главное – что ненавидеть. И если среди псевдоцмисовцев есть любящая мать, одинокий брат – они поверят всем сердцем пришедшемуся им по вкусу – вкусу. И будут жить двойной жизнью промежутка, телом они будут больше всего беспокоиться о картошке (или где-то посадить, или где-то закупить), а душой – прилежно-правильно, с ощущением торжественной новизны, угадывать, как на какую информацию, музыку или пропаганду из ящика – реагировать.

И эта отрава, этот вкус помешает им принять участие, но не защитит от участи. Старой матери, правда, он даст более богатую эмоциональную жизнь на месте, однако лишит товарок, а сыну вкус помешает жениться, случиться, стать кем-то и чем-то. Он будет опираться в душе на идеалы, которые являются чужими достижениями, и не решится на свои собственные. Его отличие от серой цмисовской массы будут ощущать, но оно воплотится не более чем в романе с начальственной дамой, удобно отвлекающем от самореализации, как тот же телевизор. Играя в игру про настоящие ценности, он будет «собирать джаз» или прибьет больше, чем у соседей, книжных полок, заставив их рекомендованной литературой. Кто может знать, что и как он прочел. Кто вообще что прочел? Это так интимно. Может, как раз он и прочел. Нет, не тут его промежуточность.

Господи, дай сил написать, подогнать подсмотренное под концепцию. Помоги, Господи, этот грех инвентаризации так близок к раскаянию. Возможно, бездарность поможет мне согрешить не так крупно, получится, например, неузнаваемо или почти ни одна душа не прочтет. Веруя в справедливость любой участи, решаюсь продолжить.

Именно вкус и пропасть между ним и собственными проявлениями не дают укрепиться нигде и ни в чем. Вы можете мне немедленно возразить, что никто не пишет, как Пушкин, но Пушкина читают и любят все. Так что ж? А то-то и оно, что Пушкина читало по-настоящему столько человек, сколько вообще не водит глазами по буквам, а имеет достаточно высокий уровень восприятия или дар. А всесоюзная любовь – это так, «анчар», отгадка во всех кроссвордах. Но дело, конечно, не в том, что не создают ничего на уровне якобы их вкуса, а в том, что ничего не создают, и вкус – не их, но они в него вцепились вместо жизни.